Тайные учения Тибета (сборник) - Давид-Ниэль Александра

Очень немногим иностранцам удавалось получить аудиенцию у государя-монаха, пребывающего в неприступной твердыне своего святого города в Стране снегов. Далай-лама не сделался доступным даже в изгнании. До моего посещения он упорно отказывался принимать женщин нетибетского происхождения. Я была первой и – имею веские основания предполагать – последней чужеземкой, для которой он соблаговолил сделать исключение.

Уезжая из Дарджилинга весенним свежим утром, когда розовые тучки еще окутывали сумеречные горы, могла ли я предвидеть, какие необычные последствия будет иметь эта поездка? Я предвкушала только кратковременную прогулку и интересное свидание, но на самом деле для меня начался целый ряд странствий, и им суждено было продлить мое пребывание в Азии больше чем на десять лет.

В воспоминаниях о начале моего долгого пути Далай-лама является гостеприимным хозяином: завидя у стен своего жилища путника, он спешит указать ему, где находится вход в его владения.

Вход этот был указан мне тремя словами: «учитесь тибетскому языку».

Если верить подданным Далай-ламы, называющим его всеведущим «Тхамсчед мкоенпа», то владыка Тибета, давая мне этот совет, заранее знал, что повлечет за собой его исполнение. Он сам открывал мне путь не только к Лхасе, своему престольному граду, – что не имело бы особого значения, – но еще к менее доступным неведомым учителям, мистикам и магам, имевшим надежный приют в его сказочной стране.

В Калимпонге владетельный лама остановился в поместительном доме, принадлежавшем министру раджи Бутана. Чтобы придать резиденции ламы бо́льшую величественность, от самой дороги к дому проложили подобие аллеи из двух рядов высоких бамбуковых шестов с флагами, т. е. «конями воздуха», в окружении магических знаков. На каждом полотнище было запечатлено речение: «Национальный тибетский флаг» – золотой лев на малиновом фоне в то время, мне кажется, еще не существовал.

Свита монарха в изгнании была многочисленной, а слуг насчитывалось более сотни. Весь этот люд обычно предавался в тиши сладостному ничегонеделанию, оживляемому неумолчной болтовней. Спокойствие царило вокруг жилища Великого ламы. Но в праздничные или приемные дни со всех сторон вдруг появлялась хлопотливая и шумная толпа царедворцев и слуг. Они теснились в дверях, высовывались из всех окон, растекались по окрестностям, – суетясь, волнуясь, крича, и часто так мало отличались друг от друга в своих засаленных одеждах, что чужеземцы легко делали досадные промахи и попадали в неловкое положение.

Благопристойность, церемониал и пышное великолепие Поталы давно миновали. Те, кому довелось видеть придорожный лагерь, где владыка Тибета пережидал, пока его подданные отвоевывали ему трон, не могут иметь ни малейшего представления о настоящем дворе Великого ламы в Лхасе.

Британские экспедиционные войска, силой проникнув на запретную территорию и нагло разгуливая по столице Тибета наперекор заклинаниям и чарам самых страшных его колдунов, вероятно, заставили в конце концов Далай-ламу понять, что сила на стороне этих чужеземных варваров. Разнообразные изобретения, какие он в дальнейшем имел возможность видеть во время путешествия по Индии, по-видимому, убедили его также в умении этих варваров подчинять себе и видоизменять природу. Но, как бы там ни было, его уверенность в умственной неполноценности белых оставалась непобедимой, и в этом он всецело разделял мнение, общее для всех азиатов – от Цейлона до северных пределов Монголии.

Жительница Запада, познавшая тонкости буддийского учения, была для него непостижимым явлением. Если бы я вдруг испарилась во время беседы с ним, он нисколько не удивился бы. Наоборот, именно вещественность моей особы его и поражала.

Наконец Далай-ламе пришлось поверить очевидному. Тогда он спросил о моем учителе: у меня, конечно, есть учитель, и он может быть только азиатом. Далай-лама низвергнулся с облаков на землю, услышав, что тибетский текст одной из наиболее почитаемых ламами буддийских книг был переведен на французский язык еще до моего рождения (перевод Э. Фуко, профессора Коллеж де Франс).

Ему было трудно допустить подобный факт, и поэтому он старался преуменьшить его значение. Если, – сказал он, – какие-нибудь иностранцы действительно изучили наш язык и читали наши священные книги, то все равно смысла их они понять не могли.

Слова ламы доставили мне удобный случай обратиться к нему с просьбой. Я поспешила им воспользоваться:

– Именно потому, что – как я подозреваю – некоторые религиозные доктрины были истолкованы неправильно, я и прошу вас просветить меня.

Далай-лама отнесся к моей просьбе благосклонно. Он не только ответил устно на предложенные мною вопросы, но несколько позже передал мне записку, где развивал некоторые из своих разъяснений.

Князь Сиккима и его свита скрылись из виду, и мне ничего другого не оставалось, как сдержать свое обещание и готовиться к поездке в Гангток. Между тем меня преследовало другое желание.

Накануне мне пришлось присутствовать на церемонии благословения Далай-ламой паломников. Это зрелище не имеет ничего общего с церемонией папского благословения в Риме. Папа благословляет всю толпу верующих одним своим жестом, но более требовательные тибетцы желают получить благословение каждый в отдельности. У ламаистов существует три вида благословения в зависимости от степени уважения ламы к благословляемому: возложение обеих рук на голову паломника – самый уважительный прием; прикосновение к его голове одной рукой считается менее учтивым, причем здесь тоже имеются оттенки: например, можно дотронуться одним или двумя пальцами; наконец, на последнем месте стоит благословение опахалом, когда распределяющий благодать лама касается головы верующего чем-то вроде метелочки, состоящей из палочки с привязанными к ней разноцветными шелковыми лентами.

Легко заметить, что при всех способах благословения между ламой и благословляемым всегда осуществляется непосредственный или косвенный контакт. Почему так необходим этот контакт? У ламаистов благословлять – значит не призывать милость Божию на людей или вещи, но сообщать им исходящую от благословляющего ламы живительную силу.

Толпы народа, собравшиеся в Калимпонге, чтобы коснуться лент ритуальной метелочки в руке Далай-ламы, дали мне некоторые представления о его авторитете среди верующих.

Шествие продолжалось уже несколько часов, и я заметила, что вереница паломников состояла не из одних только туземцев-ламаистов: в толпе было много непальцев и бенгальцев, принадлежащих к индуистским сектам. Многие из присутствующих на церемонии в качестве зрителей внезапно под действием какого-то оккультного влечения стремительно присоединялись к веренице богомольцев.

Пока я любовалась этим зрелищем, мне вдруг попался на глаза человек, сидевший немного в стороне на земле. Его всклокоченная шевелюра была закручена в виде тюрбана, как у некоторых факиров в Индии. Однако черты лица незнакомца ничем не напоминали индуса. Тело его покрывали засаленные лохмотья ламаистского монашеского одеяния.

Оборванец положил свою котомку возле себя на земле и смотрел на толпу с насмешливым и злорадным выражением.

Я указала на него Давасандупу, спросив, не знает ли он, что это за гималайский Диоген.

– Должно быть, он странствующий налджорпа* [1] – ответил Давасандуп, но, видя, что ответ его меня не удовлетворил, мой любезный толмач отправился поговорить с бродягой.

Когда Давасандуп вернулся, он был очень серьезен. Это лама «бутани» (уроженец Бутана), – сказал он, – отшельник. Он живет в разных местах: то в пещере, то в заброшенных домах, то под деревьями в лесу. Теперь он остановился здесь на несколько дней; его приютили в небольшом монастыре по соседству.

Об этом бродяге я думала и после отъезда князя и его всадников. У меня было еще время. Почему бы не пойти в гомпа (монастырь), где он остановился? Может быть, я его там встречу. Почему у него был такой вид, будто он издевался над Великим ламой и его прихожанами? Интересно было бы это узнать.