Костер на горе - Эдвард Эбби

— А если лимонаду? — спросил мой старик, и я согласно кивнул. — Зайдем в магазин.

Вошли в прохладное помещение, к сумраку которого не сразу смогли привыкнуть.

— Снабди мальчика бутылкой лимонаду, — услыхал я дедов голос.

— О да, мистер Воглин! — Вертлявая фигура хозяина выплыла из темноты передо мной, с открывалкой в руке. — Привет, Билли. Рад снова свидеться. Открой холодильник и сам себя обслужи. Бесплатно.

— Спасибо, — пробормотал я.

— Мне какая-нибудь почта есть? — спросил дедушка.

— Пришла парочка этих... государственных писем, тут они, — отвечал Хайдук, ныряя в почтовое отделение четвертой категории, устроенное в углу магазина. — Как же, мистер Воглин, сегодня мне на глаза попадались... минуточку... куда-то завалились... да вот они. Одно от командования инженерных войск, другое из окружного суда. Как Вообще-то дела?

Я отыскал холодильник и вскрыл бутылку лимонада, сделал большой глоток и стал оглядываться в поисках уборной. Неблизкий ведь путь от Эль-Пасо до Пекарского.

— Ты про то не хуже меня знаешь, — отправляясь к нужной двери, услышал я дедушку. — Вот десять центов, дай бутылку содовой.

— Теперь содовая по двадцать, мистер Воглин, если навынос.

— Навынос берем, Хайдук.

Дедушка ждал меня снаружи, на жаре, с бутылкой в руке.

— Ну вот и Билли. — Письма торчали из кармана его рубахи, невскрытые. — Зайдем по соседству пива попить.

Мы зашагали. Тут подъехал рейсовый автобус Альбукерке — Эль-Пасо, остановился на секунду перед магазинчиком, водитель дал сигнал и бросил сверток газет на порог Хайдуку. Ни один пассажир не сошел и не сел, автобус заурчал себе дальше на север, следующая остановка Аламогордо, через тридцать миль. Я крепко сжал в руке бутылку и нахлобучил поглубже шляпу, когда мы входили в пустынный затененный простор бара «Колесо фургона». Здесь некогда людей убивали.

Тщедушный ковбой, примостясь на одном из табуретов у стойки, разглядывал нас, когда мы входили, и моргал от потока свежего воздуха и солнечного света.

— Закрой-ка дверь, Джон, — сказал он моему деду. — И так мухи донимают. Что там снаружи, все еще жара?

— Выйди — и проверишь, — ответил дед. У мексиканца-бармена он заказал банку пива.

— Я выйду, когда солнце спрячется, — заявил ковбойчик, елозя на табурете. Словно индеец, он так и не выучился сидеть на стуле. — Алло, Билли-малыш, — это он мне, — какие у тебя-то дела в этом уголке ада? Ты почему не в школе, к которой приписан?

— Июнь, — объяснил дедушка, — время каникул. Билли приехал провести еще одно лето на нашем ранчо. Кабы явился ты на дневной свет, Банди, научился бы различать, что зима, а что лето.

— Зима, — Банди глубокомысленно уставился в потолок, — лето. Ох, помню я, какие они, Джон. Когда-то видал.

— Ну, еще раз повидай, — заметил дед, — ты там снаружи им пригодишься.

«Колесо фургона» — хороший бар, мне всегда нравился — простором, сумраком, тишиной, всегдашней прохладой, даже в самые жаркие дни июля и августа. Больше всего мне нравилась роспись во всю стену, огромная примитивная картина, двадцать футов на десять, изображающая Ворью гору на фоне беспорочного голубого неба, три общипанных черных грифа вьются над всадником посреди Белых песков. Конь еле волочится по песчаному бугру, свесив голову и прикрыв глаза. Человек в седле сидит мешком, на рубахе темная полоска крови, стрела торчит из его спины, безвольно болтается левая рука, едва сжимая ружье. Художник дал своему произведению такое название: «Суд пустыни, или Сорок миль до надежды».

Я выпил свой лимонад и рассматривал эту картину, пока дедушка небрежно вел беседу с ковбойчиком.

— Слыхал я, ты объявил войну целому государству — Соединенным Штатам, — сказал Банди.

— Нет, это они мне войну объявили.

— А ну как государство в защите нуждается. Лу на чьей стороне?

— Считай, на моей.

— Значит, государству помогать надо. Уж не пойти ли мне добровольцем? Как лето кончится, ясно, и жары такой жуткой на улице не будет. По-твоему, Джон, куда мне записаться — в пехоту? В простую или в морскую? Или на флот? Или в авиацию?

— Банди, от тебя голова разболится. — Старик допил пиво и обернулся ко мне. — Идем, Билли.

Мы с дедушкой снова оказались среди обжигающего послеполуденного сияния. Жарко было, как в котле. Пошли к грузовичку, сели в кабину.

Остановились у нового универсама на краю поселка, старик купил там муки и фасоли, и мы поехали на юг, потом повернули к западу на двадцатимильную грунтовую дорогу, которая ведет к ранчо.

Пейзаж передо мной был очень похож на стенопись в баре «Колесо фургона». На западе поднимался сломанный зуб Ворьей горы (высота— десять тысяч футов над уровнем моря), ее украшало облачко. Севернее — горы Сан-Андрес, белые бугры гипса заполняли все пятьдесят миль до основания хребта, южнее Органные горы тянулись до приграничной безлюдной пустыни и Старой Мексики. Два грифа парили высоко в голубизне, жадные их глаза не упускали ничего из творившегося внизу, утроба, клюв, когти были сторожко напряжены из-за голода.

Добрались мы до ограды, потом и до ворот скромного дедова королевства. Он остановил пикап, я вышел отворить ворота и придержать их. Старик въехал, я закрыл и запер ворота, опять взобрался на сиденье.

Мы ехали по солонцовой глади на дне древнего озера, зной налетал упругими волнами, сквозь потоки жары и света очертания гор казались сдвинувшимися со своих мест и плывущими в желтом сияющем небе. В этих краях без фантазий и миражей не обойтись.

Затем мы пересекли глинистые холмы, напоминавшие гигантские ульи, песчаниковые башни и утесы, самосаженный цветник из юкки с десятифутовыми цветочными стрелками. Дорога сбежала в широкую промоину, мы запрыгали по мягкому горячему песку и вверх на другую сторону, мимо зарослей ивы и тамариска, где гурт дедовых мордастых герефордов прятался в тени, ожидая заката, когда можно будет подняться и продолжить поиск пропитания. Кабина грузовичка наполнилась мелкой пылью, ее слой лег на передний ящичек, и я написал на нем: Билли Воглин Старр.

Мы и не пытались беседовать в дороге, ибо пикап дергался как мустанг, ревел мотор, едкая соль садилась на глаза и зубы. Дед смотрел прямо вперед из-под своей потрепанной шляпы и не выпускал руль. Я поглядывал по сторонам, насыщая глаза, мысли и сердце красотою этих суровых мест. Крутая сторона, что называется. Корове надо полмили протопать, чтоб найти клок травы, и пять миль, чтоб сделать глоток воды. Будь ранчо моим, я бы продал рогатый скот и развел бы тут диких лошадей и бизонов, койотов и волков, и пусть ее пропадает мясная промышленность.

 Вот и последний подъем, впервые открылась глазу центральная усадьба ранчо — в миле впереди и тысячей футов выше. В кольце тополей стояли вкруг главного дома ветряк и цистерна с водой, там и сям навесы, корали, сарай, барак и другие постройки поблизости, все они располагались на ровном пространстве над высохшим руслом, именовавшимся рекою Саладо, где густая струйка едва вилась меж берегов.

Дедушка затормозил, выключил мотор и посидел немного, оглядывая свой дом, и выражение его обветренного продубленного лица было печально и тревожно.

— Все выглядит как всегда, дедушка, — сказал я. — Как в прошлом году и еще годом раньше. Как положено.

Он распрямился, закусил сигару, протянул большую мускулистую руку и положил ее мне на плечо.

— До чего я рад, Билли, что ты приехал.

В этот миг я готов был отринуть свой иной дом, покинуть мать, и отца, и сестренку, и всех своих приятелей и провести оставшуюся жизнь в пустыне, завтракать кактусами, пить кровь в час коктейля, дозволяя яростному солнцу прожигать мою шкуру и душу. С радостью бы я променял родителей, школу, диплом колледжа и карьеру на одну надежную верховую лошадь.

— Если ты позволишь, я обратно не поеду. Никогда не вернусь. Буду жить тут и работать на тебя до конца своей жизни.

Старик рассмеялся.

— Хороший ты парень, Билли. — Он обнял меня за плечи. Мы рассматривали ранчо еще с минуту, потом дед поднял руку и показал на Ворью гору: — Вон где мы будем завтра. Надо искать меринка. Заночуем в старой хибаре, и я покажу тебе львиные следы. — Он включил зажигание, мотор заработал.

В этот момент я заметил хвосты трех реактивных самолетов, тянущиеся с севера, эти белые полосы сверкали на чистом ясном голубом небе.

— Три реактивных, дедушка, — показал я ему. — Видишь, там, высоко-высоко? — По-моему, были они даже красивей, чем грифы.

Старик не разделил это мое впечатление.

— Вторженцы, — пробормотал он, и улыбка сошла с лица. Снова улетучилось его хорошее настроение. Больше мы и не разговаривали, пока ехали к усадьбе. Поставив машину под деревья, дед молча пошел в дом, не обращая внимания на собак, которые прыгали на нас с радостным лаем. Волчица — крупная немецкая овчарка — кинулась мне на грудь и облизала лицо своим влажным языком, а пара щенков, которых я прежде не видал, скакали и кувыркались вокруг словно одурелые.