На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

что угодит в зубы, попадет на клык. Если свинья была, скажем, тяжелая, не под силу зверю, тогда он брал ее зубами за ухо и уводил подальше в лес… Но это было когда-то, не теперь. И все же я на всякий случай усвоил кое-какие правила, которых следовало придерживаться мне как свинопасу. Вот, например, одно из них. Пастух, когда увидит следящего за добычей волка, не должен подымать крик, отбиваться надо молча. В этом случае волк не так в себе уверен, думает, что его не боятся, — потому не решится нападать. А ежели он почует шум, крик — быть беде. Бессилие и переполох пастуха подталкивают, торопят зверя, озлобляют его и придают решительности. Тут уж он не медлит, не ждет, покуда прибегут на помощь, — лютует…

Волков я, признаться, не боялся. И скорее потому, что дома у нас было охотничье ружье, из которого мне много раз приходилось стрелять самостоятельно. Более того, отец нет-нет да и брал меня с собой на охоту. Дичи мы, правда, не приносили. И только потому, что не попадалась. Мать говорила, что на меня, дескать, зверь не бежит и что я — горе-охотник… Да отец не обращал внимания на эти слова, и, когда открылась охота на тетеревов, мы снова зачастили в лес. Тетеревов в те годы было много. Вылетали они на опушку — там их токовище — большими стаями. Может, только потому и попадали кой-когда в наш ягдташ. Но моей заслуги в том не было — приманивал к себе косачей отец. Он ловко подражал им, чуфыкая точно так же, как и они. Глупые птицы: подлетают совсем близко, а бывало, даже и на шалашик, наскоро возведенный из еловых ветвей, садились, не замечая того, что в шалашике этом притаился человек с ружьем наготове…

Пас я свиней обычно не один. Федька Ткач, мой одногодок, пригонял двух овечек, Витька Клепень — телка, а Митька Буц и Лодик Медюха никого не пасли, но их не отогнать было от нас. Весной, конечно, хорошо возле костра. А тут еще компания такая. Митька с Лодиком приносили патроны, мы затевали стрельбу: кидали несколько патронов в огонь и отбегали… Трах-х! Трах-х! — рвались патроны, разбрасывая в стороны дымящиеся угли.

Так мы однажды перепугали деда Лаврена. Он часто приходил к пастухам, чтоб покурить, конечно. Своей махорки у него, видать, никогда не водилось, а ту, что приносили хлопцы, курил с охотой, чуть ли не млел от наслаждения… Так вот. Улучив момент, когда Лаврен, грея у костра спину, начал раскуривать очередную самокрутку, Лодик сыпанул в огонь горстку автоматных патронов. Сами мы успели отбежать, даже в межу полегли, а Лаврен не сразу разобрался, в чем дело… Ошеломленный неожиданной стрельбой, он, вобрав голову в плечи, резко метнулся в сторону, но тут же упал — страх сковал его всею, прижал к земле. Самокрутка еще раньше, у костра, выпала изо рта…

Что-то подобное, надо сказать, Лаврен уже и раньше пережил, во время оккупации. Надо же, вздумалось ему попросить у встречного фашистского офицера закурить. Немец поначалу прикинулся добряком — дал ему даже сигару. Обрадовался Лаврен, заулыбался: «О пан, хороший пан, молодец! — хвалил он офицера. — Уж будьте столь любезны, сударь, дайте и прикурить… У нас тут, понимаете, кресалом огонь высекают…» — и стал показывать на пальцах, как все это делается. Немец слушал-слушал его да — раз! — достал пистолет и давай ему тыкать дулом под нос: «Прикуривай, рус Иван!» Затрясся Лаврен. Сигара выпала изо рта. Но немец не отступался: поднял сигару и снова сунул Лаврену в рот. «Прикуривай, рус Иван!.. Прикуривай!» И так муштровал до тех пор, пока Лаврен не поднял руки: сдаюсь, дескать, ваша милость, виноват — никогда больше не стану просить…

Чего нам только Лаврен не рассказывал, и все складно, интересно. Должно быть, за это мы и любили его.

— Вот я, знаете, тоже пас когда-то овечек… А их помногу было у некоторых зажиточных мужиков. В одном дворе, скажем, по семь-восемь, а то все десять. Конечно, тогда сукно в лавках хоть и было где, так по цене недоступно, дорого стоило. Потому-то сами сукно ткали. И овечек приходилось держать… А пасли их по очереди — так вот, как и коров теперь пасут…

— Редовками, значит? — перебил его Митька Буц.

— Всяко было… Одно время и пастуха нанимали, но недолго побыл — чем-то ему не угодили селяне, ушел… Ты, Плешь, — назвал он Митьку по уличному прозвищу, — слушай, коли старый человек говорит! — Затянулся махоркой, пустил дымок из ноздрей. — А волков тогда было до дьявола. И мы всегда брали с собой пистонку…

— А что это такое — пистонка? — снова не удержался Митька.

— Это ружье. Но не такое, как теперешние ружья, патронов к нему не надо… Ладно, Плешь, сиди тихо, слушай! Так вот, не было такого дня, чтоб кто-нибудь из деревенских не увидал волка. Случалось, что волк прямо на глазах у пастухов лютовал. Тут уж он маху не давал — душил не одну, а две-три овечки и потом только в лес уматывал…

Значит, подошла и наша редовка, наш черед, так сказать. Погнал я овечек с братом своим, Тихоном. И надо же: всегда брали с собой пистонку, а тут вдруг не взяли, забыли. И как раз же волка повстречали… Пасмурно было, дождь накрапывал. Мы, это, сидим себе под дубком, разговариваем. А потом обедать стали. Сидим, значит, запиваем хлеб молоком. Поглядим — овечки все целы, да еще и сбились тесно одна к одной. И хорошо, что сбились, не убегают в лес — все на виду, перед нами. Как только поели, Тихон стал издали считать овечек. Что такое?.. «Чья-то чужая прибилась, лишняя!» — говорит он. Я тоже пересчитал. Да, лишняя! Поближе подошли… И остолбенели просто, точно в землю вросли: среди овечек волк! Вскочит и приляжет. Снова вскочит и опять к земле жмется. Овечки не убегают и не блеют. Сбились в гурт и ждут, что будет дальше. Баран, правда, смелее всех оказался: храбро встал перед волком, воинственно выставил рога вперед — подходи, зверюга!

Мы раз свистнули, другой, а волк и не подумал удирать. Еще скакнул, осмотрелся, а потом и вовсе присел на хвост. «Ну, коли бы пистонка… — шепчет Тихон. — Так он близко, волчище!» А волк прилег — нисколько не боится нас. Я и говорю Тихону: «Повернем-ка мы домой скорее — неспроста все это, ей-богу… Ишь как дурачит овечек, хорошим, значит, прикидывается!..» А Тихон свое: