Русскоговорящий - Денис Гуцко

Митя боится этого армейского отупения. Он давно уже всё понял: для чего катать квадратное и носить круглое, зачем набивать тапками кантик на постели, зачем в бане холодная и горячая вода льются по очереди и никогда одновременно, зачем косить траву вдоль бордюров сапёрными лопатками, зачем блистающий стерильным санфаянсом туалет запирают на амбарный замок, а они бегают по нужде в поле, к деревянным кабинкам со щелями в ширину доски.

Однажды Митя подскочил среди ночи, разбуженный пустотой. Пустота неприятно холодила голову. Какая-то чужая, клочковато стриженная, она сидела на шее невесомая, как мыльный пузырь. Вторая рота сопела и стонала во сне, а Митя слушал и ждал хотя бы одной, самой тусклой мысли.

Подошел дневальный.

— Судорога?

— Что?

— Судорогой ноги сводит?

— Нет, ничего, не ноги. Нормально.

Пустота, наконец, лопнула.

Скорее! За что-нибудь ухватиться, подумать о чём-нибудь из нормальной жизни… И вспомнился почему-то престарелый плешивый павлин во внутреннем дворике Дворца пионеров, что на проспекте Руставели. Павлин работал натурщиком в кружке «Юный художник» и выглядел так, будто ненавидел эту свою работу каждой ворсинкой каждого своего пера. Перьев, правда, оставалось немного. Юные художники всякий раз, оставаясь без присмотра, норовили выдернуть по пёрышку-другому.

Митя решил сражаться за свои мозги, каждый день о чём-нибудь думать. О чём угодно. Хоть о павлинах. Или о страусах.

И перья страуса склонённые

Упор лёжа принять!

В моём качаются

Делай р-разз!

мозгу. И очи

Делай д-дваа!

синие, без…

И всё-таки, сидя на холодном железе посреди смазанных рассветных теней, он уныло признаёт своё поражение: «Они своего добились, я — солдат».

— Может, учения?

— А почему по тревоге?

— Ну, такие учения. Неожиданные.

— Ты видел их рожи? Какие на … учения?

Комбат проходит в нескольких метрах от колёс, можно спросить его: «Товарищ майор, куда нас везут?» Но… сидя, сверху вниз? Спрыгнуть перед ним на асфальт, вытянуться по стойке смирно? Можно спросить потихоньку у водителя: «Зёма, куда едем?» Но водитель — дембель с постоянки, и воротит от них нос.

Их забирали перед самым ужином. Жёлтенький армейский чай дымился в жбанах с корявыми надписями «чай, такая-то рота». Цилиндрики масла выстроились на подносах. Противни с жареным минтаем стояли стопкой под специальной охраной старшего по раздаче.

Вторая рота томилась перед витражами столовой, ожидая, когда лающие сержантские голоса скомандуют зайти. Но пролаяли совсем другое: «На прааав-во, к расположению бег-гом м-марш!». И вторая рота затопала прочь от благоухающей жареным минтаем столовой, перебрасываясь набегу тревожными репликами: «— Что за хрень? — А жрать когда?»

Уходить из столовой не поев, было делом в общем-то привычным. Потому что приём пищи в пехотной учебке Вазиани — лотерея: одному повезёт в обед, другому на ужин. Трижды в день начинается розыгрыш.

— Взвод, с первого (или с третьего) отделения в колонну по одному пройти в столовую для приёма пищи.

Полная формула. Часто обходятся сокращённым вариантом или жестом, напоминающим отмашку на старте. Курсанты сыплются в двери столовой как шары «Спортлото» в барабан. Суть в том, с какого отделения — первого или третьего — начали двигаться. Те 10–15 человек, то есть половина взвода, что окажутся у раздачи первыми, поедят наверняка, остальные…

Сержанты войдут важно и медленно, важно и медленно сядут за накрытый для них стол. Культурно съедят то, что им есть не в западло: масло, рыбу, яйца. Каши-борщи они не едят. Съели, утёрлись платочками. Ганиев и вовсе носит в кармане салфетку — сомнёт и бросит в тарелку… как в ресторане. Сука! Поднимаясь из-за стола, кто-нибудь из сержантов крикнет:

— Взвод! Закончить приём пищи, выходи строиться перед столовой!

Полвзвода успели разве что понюхать эту самую пищу. Кто-то шёл с полным подносом по проходу, кто-то так и не добрался до заветных жбанов. Некоторые умудряются сжевать на бегу хлеб с маслом. Отдельные удавы-рекордсмены умеют в несколько секунд разломить кусок минтая, выковырнуть хребет, проглотить рыбу, проглотить бутерброд и следом пару-тройку ложек пшёнки. Можно, конечно, вдавив масло в хлебный мякиш, спрятать такой бутерброд в карман, чтобы съесть потом. Но строй иногда обыскивают:

— Взвод! Вывернуть карманы!

Если найдут, взвод побежит на тактическое поле, сдавать норматив «пятьдесят метров по-пластунски». И тут уж труднее будет как раз-таки поевшим. Лотерея!

В общем, ели в Вазиани от случая к случаю. Но чтобы вот так, развернуть и увести от столовой…

Рота выстроилась перед четырёхэтажной коробкой казарм. В ярком окне штаба как плавники во взбаламученном аквариуме кружились погоны, погоны, погоны. Телефоны начинали трезвонить сразу, лишь только трубка ложилась на рычаг.

— Так точно. Готово. Так точно. Никак нет.

Сержанты ходили за офицерами и шептались в сторонке. Было приятно видеть их жалкие лица. Видимо, что-то очень серьёзное сдуло с них круглосуточную мраморную мужественность.

По строю гудели разговорчики.

Что такое, не знаешь?

Смотри, разбе́гались. Война, что ли?

— Ха, дурак пошутил! Надо же… А мне говорили, дураки не шутят.

— Какие шутки, я серьёзно!

— Ну значит, правильно говорили.

По асфальтовой дорожке пробежал свет, сверху, со стороны боксов, катился нервный, с перегазовкой, рёв двигателей.

— А жрать когда?!

— Приказано быть сытыми.

Замполит шагал вдоль строя и командовал:

— Султангириев в расположение… Акопян в расположение… Атарбеков… Литбарский, а ты что здесь делаешь?!

— Сказали, Литбарский, тревога. Я пришёл. Что мне, трудно?

Митя постарался встать так, чтобы скрыться за впереди стоящим. Замполит ненавидел Митю.

Капитан Рюмин попал к ним из Афганистана, после госпиталя. В Афгане его контузило, и теперь у капитана Рюмина тик: он мелко-мелко трясёт головой, будто кивает. Желая скрыть ото всех, что это тик, он делает вид, будто кивает для того, чтобы поправить фуражку. И фуражка ходит по его голове как живая: до бровей, на затылок и обратно. Каждый раз, когда он, расхаживая туда-сюда перед шеренгами, рассказывает, что бывает с теми, кто убегает из караула, прихватив автомат, или с теми, кто отказывается выполнять команды старшего — все поневоле наблюдают за живой фуражкой. Упадёт или нет? Ещё ни разу не падала. Рюмин виртуозен как эквилибрист. Прозвище у него — Трясогузка.

Капитан Рюмин не любит нерусских. Таджики-киргизы-казахи, грузины-армяне-азербайджанцы, не дай боже эстонцы-латвийцы-литовцы, — о всех нацменах имеет он своё, вместившееся в три-четыре слова и кривую усмешку, суждение. Того, кого он не любит, замполит время от времени ставит по стойке «смирно» и, гуляя вокруг него как вокруг приглянувшейся статуи в музее искусств, с размаху тычет двумя пальцами в рёбра.

— А почему (тык) у Вас, товарищ солдат, ремень (тык) на яйцах? А почему у Вас (тык) каблуки (тык) на сапогах не чищены? Я вас, расп….в (тык), заставлю Родине служить!

Но это — всего лишь нелюбовь. Ну не-любит он не-русских. Сердцу ведь не прикажешь. Митю же он ненавидит.

Случилось это, когда Митя, пробегая мимо новенького, вчера лишь прибывшего замполита, на бегу отдал ему честь. То есть — не перешёл на строевой шаг, не вывихнул подбородок вверх и в сторону.

— Стой! Как твоя фамилия, курсант?

Всё обошлось бы, наверное, на первый раз. Пожурил бы немного и отпустил. Но на вопрос «как твоя фамилия?» Митя ответил с обычным своим — вах! — грузинским акцентом:

— Вакула.

Капитан вздрогнул, посмотрел в Митино лицо.

— Как? Вакулян?

— Никак нет. Вакула.

Он маршировал по периметру раскалённого как противень плаца, отдавая честь фонарным столбам, а капитан Рюмин, утирая пот под пластмассовым козырьком, кричал:

— Куда?! Куда локоть выносишь, куда?!

И слышалось в его голосе:

— Иуда! Иуда!

А потом он застал Митю беседующим на нерусском языке с Паатой Бурчуладзе из первой роты…

И вот замполит шёл вдоль строя и отрывисто отсылал в расположение всех казахов-литовцев-армян. Митя постарался спрятаться за впереди стоящим. В тот самый момент, когда прыгающая фуражка уже наплывала на него из-за панам цвета хаки, на крыльцо вывалился дежурный по части и заорал так, будто надо было докричаться через широкую шумную реку:

— Второй взвод! В ружпарк бегом мааарш!

И через десять секунд курсант Вакула уже выдёргивал из пирамиды свой АК, чрезвычайно довольный тем, что ускользнул от Трясогузки и теперь отправляется вместе с остальными неизвестно куда неизвестно зачем. (Вот бы ещё покормили).