Том 13. Большая Душа - Лидия Чарская

— Она опять… опять меня прибила!

— И опять ни за что, ни про что, конечно? И опять ты, конечно, пострадала невинно, бедная Дося? — произнес Веня.

Новое рыдание было ответом на его слова.

Девочка освободилась из рук своего приятеля и ушла в комнату. Здесь она повалилась на кожаный диван и, зарывшись лицом в потертую гарусную подушку, вышитую когда-то Дарьей Васильевной в подарок мужу, залепетала, всхлипывая и обрываясь на каждом слове.

— Ну чем я виновата, скажи на милость, что не могу и не умею я читать стихи, как она? Нет у меня таланта ни капли, да и только. Ну, послушай, горбунок, сам подумай: если она такая умная — не все же должны быть такими? И таланта у меня столько же, сколько у черной курицы соседей… Ах ты, Господи! Уж я и не знаю, что мне делать, горбунок, право. Ведь обидно же слушать каждый раз, что я «дылда» и «тупица» и что мне давно пора подумать о том, как зарабатывать себе самой хлеб; и что я до четырнадцати лет, как камень, вишу у нее на шее. Да разве я сама рада этому? Да что же делать, горбунок, если я уж такая ничтожная и бездарная уродилась? Ни шить, ни вышивать не умею. Да и не люблю я этого. Пускай лучше в дырках вся ходить буду, а ни за что ничего не починю себе сама… Ни за что в мире! За это она и бранит меня. А потом — эти стихи! Мука — декламировать их перед ней! Не в силах я этого делать, горбунок мой хороший! Ты представь себе только: сядет она в кресло, такая нарядная, красивая, благоухающая, и начнет смотреть на меня своими чудными глазами. Смотрит и ждет, когда я начну. А у меня, как нарочно, в голове последние мысли путаются. И под коленками что-то дрожит. Захочется не стихи ей читать, а говорить ей, какая она прекрасная, добрая, а я гадкая, противная, бездарная перед нею.

— Неправда! Не добрая она, если тебя бьет и мучит немилосердно, — оборвал шепот девочки Веня.

Тут, словно на пружинах, подскочила со своего места Дося. Ее мокрое от слез лицо просияло, а карие глаза блеснули.

— Вот уж нет, вот уж неправда! — вырвалось у нее. — Совсем она не злая и меня не мучит, а только вспыльчивая немножко она, моя крестная! Виновата же я одна в том, что ее из себя вывожу. И не смей ее бранить, горбунок, слышишь? Потому что она ангел, и ни ты, ни я не смеем ее судить! Когда она выходит на сцену, публика плачет и засыпает ее цветами. Она была бы первою актрисой в мире, если бы у нее были деньги и наряды. А без нарядов не больно-то легко выступать на сцене. Ах, да что я тебе говорю все это? Ты, наверное, ничего не понимаешь. И крестную мою судишь потому только, что ее не понимаешь!

— А зачем она тебя прибила опять сегодня?

— Ну вот, уж и прибила! Да ничего подобного — ударила всего два раза, даже и не больно было вовсе.

— Да ведь ты же плакала?

— Ну да, плакала. Так что ж из этого? Глаза у меня на мокром месте, оттого и плакала. А вот сейчас, видишь, уж и не плачу вовсе, не плачу, а смеюсь. Ха-ха-ха, миленький ты мой, глупенький ты мой горбунок Веничка! Славный ты мой, верный дружок!

Дося действительно смеялась искренне и беззаботно. Теперь Дося уже не казалась тою обиженной и несчастной девочкой, какой прибежала поведать свое горе несколько минут тому назад.

Веня ласково смотрел на девочку.

Дети встретились два года тому назад в соседней лавке, где они оба закупали себе на день провизию. Он, пасынок швеи Дубякиной, и она, крестница и воспитанница драматической актрисы частного театра Ирины Иосифовны Подгорской, снимавшей комнату в том же доме, где жил с мачехой Веня.

Случилось так, что Дося, прибежавшая в лавку за восьмушкой чая и фунтом ситного, потеряла деньги по дороге, и ей нечем было платить. Убедившись в своей потере, девочка помертвела. Ирина Иосифовна была строга со своей крестницей и не спускала ей никаких оплошностей. Сама не своя, девочка выбежала из лавки и, вернувшись во двор большого дома, вместо того, чтобы подняться к себе в комнату, забилась в темный угол двора, туда, где были сложены поленья и всякая рухлядь. Здесь и нашел ее Веня. Он отдал ей ту небольшую сумму денег, что оставила ему на обед мачеха, не успевшая купить ему провизию накануне.

Дося, не колеблясь, приняла помощь от своего неожиданного благодетеля, а Веня храбро вынес до вечера муки голода, на которые обрек себя ради чужого блага.

С этого дня и началась их дружба.

Надо сказать, что Дося Оврагина пользовалась исключительным влиянием среди дворовой детворы. Это были дети жильцов огромного каменного дома, населявших маленькие квартирки. Дося была и старше, и начитаннее, и развитее их всех.

До сих пор эти ребятишки избегали общества слабого и тихого Вени.

— Уйди от греха дальше, еще толкнут тебя ненароком, ушибут, заплачешь, нам же достанется, — часто слышал от детей маленький калека и поневоле должен был сторониться детского общества.

Но со дня знакомства с Досей Оврагиной все изменилось. Двенадцатилетняя Дося первая среди дворовой детворы заводила игры, придумывала интересные забавы, и ей беспрекословно подчинялись здешние ребятишки. Однажды Дося заявила ребятам, что желает, чтобы и «горбунок», то есть Дубякин Веня, участвовал в их играх, дети покорились, и Веня Дубякин был единогласно принят в их кружок.

Было что-то притягивающее в открытом веселом, хотя и легкомысленном характере Доси, что главным образом и подчиняло ей остальных детей. Подчинился ей и Веня. Теперь он, как маленький паж, ходил за своей королевой и безропотно позволял ей командовать собой.

И Дося, одинокая, с изголодавшейся без дружбы душой, нашла, наконец, себе друга и товарища, Веню. Теперь все свободное время дети проводили вместе. У Доси было много книг, и Веня, научившись читать в приготовительной школе, которую посещал две зимы подряд и которую окончил лишь этою весной, с жадностью накинулся на них. Особенно любил он сказки. Да и длинные беседы его с Досей как будто мало отличались от сказок, прочитанных Веней.

Дося была сама точно интересная книга — сказка. Она верила в колдунов, добрых и злых фей, ведьм и волшебниц и буквально бредила ими. И со дня знакомства с девочкой Веня словно погрузился в какой-то новый мир волшебных сказочных грез.

* * *

— Ха-ха-ха, — вдруг неожиданно звонко расхохоталась Дося, — вот-то я глупая! Совершенно забыла, зачем пришла. Новость ведь я тебе принесла, Веня, и очень нерадостную новость. Послушай-ка, горбунок, ведь мы с тобой последние месяцы проводим вместе!

— Как так — последние? Что ты такое говоришь, Дося? — испуганно проронил мальчик.

— Ну да, последние. В августе я — тю-тю; послушай только: крестная получает место в провинции, где-то далеко-далеко отсюда; очень хорошее место, где она будет играть настоящих принцесс и королев. И жалованье там ей будут платить большое. Ну, конечно же, она и меня возьмет с собой и тоже пристроит у них в театре, где я буду исполнять роли девушек из толпы, в тех пьесах, конечно, где требуется толпа на сцене. Недаром же крестная занялась сейчас моими манерами и уроки декламации возобновила со мной. Она говорит, что не всем же актрисам и актерам играть главные роли, надо кому-нибудь изображать и второстепенные, маленькие, и что хоть на это-то я, может быть, окажусь способной. Такая громадная, а целыми днями бьет баклуши. Пора за работу взяться. Каждый человек работать должен. Это она мне сегодня еще до урока декламации сказала. И еще сказала, что своему будущему начальнику — антрепренеру то есть, уже писала обо мне и ответ уже его получила. Он согласен принять меня статисткой на маленькое жалованье в свою труппу. Так-то, мой милый горбунок, первого августа — мы с тобой, значит, и должны расстаться, волей-неволей.

Это известие ошеломило Веню. Одна мысль о разлуке с Досей показалась мальчику чудовищной.

— А как же я-то один останусь? Что я тут без тебя делать буду, — с трудом выдавил из себя маленький горбун; синие глаза мальчика наполнились слезами.

Даже беспечная, жизнерадостная Дося почувствовала, как должен был сейчас страдать ее друг. Горячая волна жалости залила ее маленькое сердце.

— Послушай меня, горбунок, послушай, — говорила она, обняв за шею Веню, и потянула его на их любимое место у окна. Здесь девочка уселась на подоконник и, указав на место подле себя, скомандовала:

— Садись!

Подождав, пока Веня уселся рядом, Дося заговорила:

— Ты не горюй, горбунок, в самом деле, не горюй. Я буду писать тебе часто-часто и вспоминать о тебе каждый день. И потом, не думаешь ли ты, в самом деле, что в одно прекрасное утро в твое окно, действительно, влетит пара белых лебедей, впряженных в маленькую золоченую колесницу, в которой будет сидеть добрая волшебница-фея. Понимаешь, горбунок, — наша с тобой добрая фея! И вот она превратит тебя, наконец, в прекрасного принца, горбунок, в настоящего прекрасного принца, в бархатном камзоле, в берете, с плюмажем, как на той чудесной картинке из моей книги сказок. И ты придешь за мною и увезешь в свой дворец. То-то будет чудесно! Целый день будет греметь в честь нашего приезда веселая музыка. И есть мы будем на золотых тарелках самые прекрасные кушанья, ананасы, например, и спаржу, и еще шоколад-миньон…