У друкарей и скоморохов - Станислав Росовецкий

— Принес я должок! И сверху его, приятель и благодетель мой Гаврила Иванович, — продолжал он, доставая нечто продолговатое и завернутое в тряпицу, похожее на поленце (а зачем его заворачивать в чистую тряпицу?) или на булаву (на что булава весёлому?), а, скорее всего…

— Гм… Не ходи со двора, малец. Гость в дом — бог в дом. Прошу, прошу в горницу, закусить. Васка, тащи кашу, — и добавил раздумчиво. — Капустки там, грибков… Живо мне!

Когда мальчик внес горшок с кашей, гость с хозяином вели уже деловой разговор. Скоморох бережно сворачивал печатный лист доброй, судя по солидному хрусту — немецкой, бумаги, и перед глазами Васки мелькнули две пары голых ног — пухлых бабы и мосластых мужика, ноги эти топтали роскошную, в неведомых крупных цветах, траву.

— Окстись, Баженко! У нас не пойдет, где уж там.

— Это ведь, Гаврила Иваныч, праотец наш Адам и праматерь наша Ева. А что голы — ты что ж, в бани не ходишь?

— Так ведь в банях, милый, печатные листы пока не приобвыкли вешать, хе-хе… Больно уж мясисты, не пойдет. А ту Богородицу печати киевской оставь, оставь… Сколько за нее просишь? Васька, поди в клеть!

— Бери, мастер, ты ещё лучше тех киевских друкарей вырежешь, ей богу! А хочу я взять за нее твоими листами, хотя они и худо идут…

Через час-полтора Васку оторвал от работы дядька Гаврила, раскрасневшийся и добрый.

— Поди, поди, Васенька, работничек мой, проводи гостя нашего. Он хмелён, ещё листы затеряет…

— Ты-то не усни, челом бью, Гаврила Иваныч. А то уснёшь и во двор не пустишь.

— Постучишь — пущу…

Проскрежетал засов.

— Да ну его, чего я там порастеряю… С тобою словом перекинуться хотел. Не, сам понесу… Слышь, а не хочешь ли с нами, с весёлыми, побродить? Глядишь, зайдём и на Украину — родичей своих, сын иноземский, найдешь…

Васка молчал. Бажен отвлекся, изо всех сил стараясь показать встречной девице, как его поразила её красота. Девица скромно потупилась и прижалась к забору, уступая дорогу. Васка и себе приосанился.

— Вот отчего так жаль кажный раз из Москвы уходить! Где ещё таких скромниц найдешь? Чистенькие, нарумяненные, и ведь каждая себе на уме! Я вот про что: завтра наша ватага уходит… или послезавтра. Надумаешь с нами — приходи завтра в Зелейный ряд, к той лавке, где немец Мартынка сидит, зубы трет пилкою булатной и вырывает. Редкий мастер, да… Я там буду рядом в два часа, дело есть одно.

Новый друг обнял его на прощанье и пошел по деревянной мостовой, приплясывая и посвистывая. Гость залётный, иного, праздничного мира житель. Васка завистливо вздохнул. Что ж, время подумать у него есть.

Глава вторая. О том, что приключилось с Ваской после побега от дядьки Гаврилы, и немного о весенней Москве 1629 года

Утро выдалось ясное и солнечное. Ледок меж торцами мостовой совсем уж растаял, когда Васка, беспокойно озираясь, протолкался-таки к верхним торговым рядам Китай-города. Крик тут, несмотря на ранний час, стоял страшный, однако мальчик от волнения и не слышал ничего, точнее слышать-то слышал, а слов не разбирал. Вот и условленное место. Немец Мартынкa поднял глаза на подошедшего слишком близко Васку, неверно понял выражение его лица и, вытирая руки о кожаный передник, процедил:

— Зуп рват — пятак давайт.

Парнишка отшатнулся испуганно, отбежал от немца и огляделся ещё раз: неужто опоздал? Тут с недальней Спасской башни раздался скрежет, потом два дребезжащих удара. Это огромные, хитро устроенные часы боем оповестили если не всю Москву, то Кремль, Зарядье и Занеглименье уж точно, о том, что с рассвета сегодняшнего апреля 20 дня года от сотворения мира 7137-го, а от Рождества Христова — 1629-го минуло уже два часа. Васка немного приободрился: опоздал не он, а весёлый.

Потом задумался о своём и прозевал, задумавшись, как немец сторговался с ражим посадским. Сидел тот уже на лавке, разинув рот, а Мартынка усердно перетирал ему чёрною, блестящей по низу пилкой один из последних зубов. Дядька Гаврила тоже зубами страдает, однако предпочитает дешёвую знахарку, а в крайности — сам выдёргивает зуб ниткой… Вдруг мужик завопил, вскочил и, по-русски широко размахнувшись, нацелил мастеру в ухо правый кулак. Мартынка ловко увернулся и отскочил, закрываясь пилкою. Мученик, рыча, уселся снова.

Васка почуял на себе чей-то внимательный взгляд и пугливо обернулся. Нет, то не дядька Гаврила: незнакомая старуха, поджавши губы, шныряет глазами по толпе. На всякий случай беглец протолкался от неё подальше.

Часы отбили ещё полчаса. Васка растревожился не на шутку. Он сошёл со двора самовольно, ключ оставив у соседа. Страшно представить, какая таска ждет его, если не успеет вернуться домой раньше хозяина. А если и успеет — сосед все равно не смолчит…

Тут над головами прохожих заколыхался знакомый, лихо заломленный колпак Бажена. Васка подпрыгнул и, бешено работая локтями, устремился в ту сторону. Старуха опередила его.

— И ещё она, зоренька моя ясная, грамотку к тебе изволила отписать…

Васка воззрился на скомороха с особым почтением: ни отец покойный, ни дядька Гаврила грамоток на его памяти не получали.

— Ай-я-яй, даже грамотку отписала, — Бажен улыбался насмешливо и, как юному его дружку показалось, несколько разочарованно. — Позавчера ведь только, виделись, ай-ай… А ты зачем тут, подмастерье? Как там, у хозяина твоего, головка не болит ли?

— Баженко, мы с тобою…

— Грамотку, грамотку прочти — и возверни!

— Тошно мне честь скорописное, ты уж, мать, не обессудь. Эй, приёмыш Гаврилов, тебя как кличут? Запамятовал я…

— Васькой. Неужто ты?..

— Вот что, отче Василие, прочитай-ка мне сию грамотку.

Старуха зашипела. Скоморох, не допуская её до паренька, спокойно протянул ему письмо. Васка прочёл: «Любезнейшему дружочку моему Бажену Игнатьевичу», потом перевернул грамотку и бережно отогнул сперва правую и левую её части, а затем верхнюю и нижнюю. Откашлялся.

— «Государю моему и другу сердечному Бажену Игнатьевичу ведомая тебе, мой свет, добра желательница низко челом бьет. Здравствуй, дружок мой любезнейший, на все многие впредь будущие лета, а про меня изволишь знать, что я на Москве в тереме батюшкином здорова. А хотя и здорова, да не могу дождаться тебя, друга своего любезнейшего, чтобы обнять и в сахарны уста бессчетно поцеловать…»

— Го-го-го, сахарные уста! — на месте грамотки перед изумленными глазами Васки запрыгала красная, мокрая, редким рыжим волосом поросшая рожа… Бажен схватил шутника за ворот, протолкал и вновь сунул грамотку в руку чтецу. Старуху, примеривщуюся было вцепиться ногтями в лицо весёлого, толпа отнесла в сторону.

— Читай же.

— «Помнишлимойсве…» Ага. «Помнишь ли, мой свет, как дарила я тебе золотой перстенек с бирюзовым камешком? Отдай его мамке моей, челом бью. Государь батюшка мой, не нашедши у меня перстенька того, гневен сделался, что и отписать не можно…»

— Хватит! — Бажен отобрал грамотку и сунул её за пазуху. — Вот и серая утица наша опять подплывает… Так чего же, Авдотьевна, желает моя забавушка — чтоб я к ней сегодня зашел или перстенёк тот вернуть?

— Грех тебе, шпынь безродный! Думаешь, нельзя на тебя управу найти? Вот донесу господину своему боярину, холопы тебя скоренько укроют в тёмное место.

— Ахти мне, матушка, уже забоялся! Скажи: буду во время обычное.

Бажен схватил паренька за плечо и толкнул впереди себя к Нитному перекрестку. Старуха, засеменившая было за ними, отстала в Калачном ряду, где народу было ещё погуще.

— Хуже не найти московских девиц, до чего прилипчивы… Так ты собрался с нами идти? Вспомнил я уже.

Васка не глядел на него. Они быстро (на Москве все бегут, у всех дела) шли по Варварке.

— Мне к дядьке Гавриле уже не ворочаться. А с вами, весёлыми, могу и не идти. Вот лепше пойду я к печатному мастеру Кондратию Иванову, он меня любит и службу мою пожарную помнит. А у него в приятелях дьяк государев Иван Тарасович Грамматин. О, сколь это человек великий! Волшебный перстень имеет, и перстень тот может что угодно сотворить по его воле, дьяка.

— Обиделся. Теперь уже ты меня дьяком чародейным пугаешь. Иди себе, коль желаешь… Что ж не идёшь?

— Ладно уж, я с тобой.

— Добро, будешь у нас за козу… Да постой, парень, дослушай хоть сначала! У нашей ватаги плясовых псиц отродясь не водилось, а была ученая коза. Наша Чернуха с медведем плясала, в барабан била и другие штуки выделывала. Сдохла, бедная, зимою, а заместо неё смастерил нам столяр козлиную голову на палке. Мы тебя быстро научим. Коли грамоту одолел, то плясать тебе выучиться — раз плюнуть!

— Знатное ремесло…

— Зато у нас, походных скоморохов, жизнь вольная, здоровая. Всё по лугам, по лесам. Будешь нам в товарищах — и казною в разделе не обидим!

Они были уже на Варварском крестце.