Цвет полевой - Владимир Скребицкий

воспарить, стоит только начать думать о прекрасном и вечном, или, еще лучше, не думать совсем и дать Богу, если он есть, войти в себя как в полый сосуд. А вместо этого в голову лезла какая-то ерунда, что, мол, надо было зеленый проводок к средней клемме припаять, а совсем не к крайней. Конечно — неверующий.

Священник же говорил красиво и неубедительно про жизнь вечную, что дана нам за мучения Христовы. А Николай Васильевич думал. "Ой ли, может ли это быть, чтобы один пострадал, а другого наградили, справедливо ли это? И нужна ли она, жизнь вечная; с этой-то не знаешь, что делать. А потом дьякон начинал бормотать монотонно и неразборчиво, но некоторые слова были Николаю Васильевичу знакомы, и он мог различить в невнятной скороговорке, что "дни человека, как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер — и нет его, и место его не узнает его". "Вот это больше похоже на дело", — думал он и крестился.

2

В институте, где работал Николай Васильевич, появился новый сотрудник — аспирант Владимир Андреевич. Роста небольшого, круглолицый, розовощекий, волосы светлые, на косой пробор, движения быстрые и в то же время закругленные, короче говоря, ни дать ни взять — колобок. А Николай Васильевич, к слову сказать, был довольно высок, сутул, волосы темные с проседью, назад зачесаны, лицо узкое с большим носом, цвет лица неважнецкий, движения медлительные и угловатые. Так что, если сказочную аналогию продолжить, то походил, пожалуй, на грустного волка, этакого волка-неудачника, если так можно сказать.

Колобка в Институте невзлюбили. Пошла молва, что "из молодых, да ранний", что "палец в рот не клади", "любит чужими руками жар загребать" и что вообще "далеко пойдет". Николая Васильевича предупреждали, чтобы с ним поосторожнее: "А то этот быстро тебе работу найдет, и свободе твоей — конец, потом от него не отделаешься, у него — сразу видно — хватка железная Сам не заметишь". И так далее, и в таком же роде А Николай Васильевич возьми да с колобком и подружись. Случайно это получилось, сам не ожидал. Владимир Андреевич подошел к нему посоветоваться насчет какой-то схемы, сказал, что ни черта в ней не понимает Николай Васильевич задумался, сказал, что тоже ни черта не понимает, но можно попробовать разобраться. Слово за слово, встреча за встречей, и началась у них ну, «дружба», может, мы слишком сильно сказали, но, в общем, вполне приятельские отношения.

Они быстро перешли на «ты». Николаю Васильевичу, впрочем, почти все говорили «ты», и хотя был он человек беспартийный, обращались к нему именно как принято у партийцев: "Николай Васильевич, ты не посмотришь… что там с этой кнопкой". Владимир Андреевич же был и партийный, и активист, и все как положено, но его называли просто по имени, потому что еще молод (а за глаза — Колобком.) Николай Васильевич же добавлял и отчество, потому что не любил фамильярность.

Постепенно он пришел к выводу, что ничего плохого в Колобке нет. Ну, энергичный; ну, деловой; ну, хочет побыстрее защититься, достичь чего-то; ну, действительно, любит покомандовать, заставить других заниматься тем, что ему кажется важным. Так ли уж это плохо? Многие сотрудники не стараются ни достичь, ни заставить, а просто сидят в своих кабинетах и сосут пальцы. Разве же это лучше? А Колобок катается с этажа на этаж, со всеми общается, даже с теми, кто его совсем не обожает, всех старается вовлечь во что-то, и вообще, — человек приветливый, обходительный, смешливый. То и дело то тут, то там слышится его хохоток. Говорят, правда, что он у него какой-то деланный, ненатуральный, но ведь это так недоброжелатели говорят. Когда смеется, то смотрит прямо в глаза, как будто старается собеседника в свой смех вовлечь; а когда тот поддается, расслабляется, начинает хохотать, мотать головой, то обнаруживает на себе холодный испытывающий взгляд маленьких круглых глазок, без улыбки. Это Николай Васильевич тоже замечал. Владимир Андреевич быстро защитил кандидатскую диссертацию, принялся за докторскую, получил под свое начало небольшую группу, а с Николаем Васильевичем был по-прежнему приветлив и дружелюбен. Заходил время от времени в комнату, где тот сидел, приносил кой-какие журнальчики, рассказывал институтские новости, и не было случая, чтобы он попытался злоупотребить этим знакомством, заставить Николая Васильевича работать на себя. Так оно и шло… до поры до времени.

В один прекрасный день — было это летом, многие были в отпусках, и Николаю Васильевичу совсем уж нечего было делать — заходит к нему Владимир Андреевич и говорит:

— Слушай, Николай Васильевич, тебя предупреждали, что со мной надо ухо востро, что я люблю людей заставлять на себя работать?

— Ну, были такие разговоры.

— Так вот я и в самом деле хочу тебя поэксплуатировать. Как ты на это смотришь?

Ну, Николай Васильевич как на это мог смотреть? Стал, конечно, выяснять в чем дело, что за работа.

— Да работа-то несложная, но требует квалификации, как раз такой, которая у тебя есть. Ну, прямо тебе скажу: дело несколько однообразное, нудноватое. Но ведь это в общем-то не на всю жизнь, только на время. Ну, и разумеется, я договорюсь с директором, чтобы ты занимался только этим, а от всей остальной работы, которой ты, как я вижу, сейчас завален…И Колобок захохотал, глядя Николаю Васильевичу прямо в глаза. Но Николай Васильевич этот его смех знал, отвечать на него не стал и сказал, что надо поподробнее ознакомиться, в чем там дело, что он собирался в отпуск, но с другой стороны…

Ну, конечно, я тебе все подробно расскажу, спешки-то особой нет, — сказал Колобок и покатился куда-то дальше.

Нельзя сказать, чтобы разговор этот оставил Николая Васильевича безучастным. Напротив, он разнервничался больше, чем мог того ожидать: не любил Николай Васильевич изменений в жизни, никогда не любил, а уж в эти-то годы и подавно. Долго не мог заснуть. Не то чтобы размышлял, а как-то крутил в себе слова колобковые, и чем больше крутил, тем больше Колобок ему становился несимпатичен: и смех у него, действительно, какой-то ненатуральный, и насчет того, что делами завален, как-то бестактно брякнул, и, может, он вообще все эти годы изображал дружбу только ради того, чтобы в нужный момент использовать в своих целях. Понимал Николай Васильевич, что это глупо, но отделаться не мог. А под утро вот такое приснилось: окружили его сотрудники; ничего не говорят, только сверлят взглядами. "Ну что, старый дурак, доигрался? Мы же