Алая радуга - Сергей Иванович Черепанов

Карасину либо бельзину в ее залил и валяй, куда хочешь, любое дело исполнит.

— Наит, так и есть: врут! Тому партейному секретарю чего не побрехать? Небось, жалованье получает и сам в земле, как жук, не ковыряется. Отводит глаза. Разве может машина супротив коня соответствовать?

— Вечор на комитете мужики тоже так сказывали и велели Белошаньгину все ж таки коней просить. Может, такая машина и есть, но кони надежнее.

— А кому пахать-то станут? Только комитетчикам, наит, или же всем?

— Порешили в первую голову помогать безлошадным. Дадут на каждые три двора пару коней с сабаном. И пахать чтобы вместе, не делиться, друг друга не обижать.

— Эх ты, притча какая, — озабоченно сказал Якуня. — Вот было бы ладно, коли не сбрехал тот партейный секретарь. А то ведь душа изболелась, хоть в поле не ходи. Ежели до Петрова дни пары не поднять, там, наит, дальше поднимать их без пользы.

— Бог даст, подымем! — Бубенцов кончил стругать палку и с силой ударил ею по резным перилам крыльца, как бы в доказательство своей уверенности и решительности. — Белошаньгин-то, сам знаешь, какой настырный: от своего не отступится. Вот увидишь: не успеет солнышко росу выпить, как пригонит Антон тягло!

Выяснив главный вопрос, ради чего он пришел сюда, Иван Якуня поднялся с крыльца, потоптался на месте, но не ушел. У него вдруг по всему телу поднялся зуд, словно сразу напала на него целая стая блох. Сначала он поскреб ногтем в густой свалявшейся бороде, потом снял старую, похожую на смятый блин шапку и поскреб голову, наконец скинул с себя рваный пониток, повернулся спиной к деревянной стойке и начал чесаться. Этот зуд всегда появлялся у него в минуты крайнего напряжения.

— Ну и отощал же ты, Иван, — осмотрев его фигуру, сказал Бубенцов. — Ишь ты-ы, мослы кругом выпирают. Все, наверно, за коня переживаешь да за Пелагею?

— За всех, наит, понемногу: и за коня, и за бабу, и за детишек! Каждому надо кусок хлеба дать, а в сусеке с вёшны помелом подмели. После Николы комитет выдавал на подмогу десять пудов ржи, ну, и ту уж успели подобрать. А просить, наит, еще — совестно. Ходил к Максиму Большову, тот отказал. Я, говорит, наит, теперича сам хуже бедняка.

— А ты, поди-ка, и поверил ему?

— Верь, наит, не верь — хлебушка нет!

— Это он за советскую власть с нашим братом расчет ведет. Ты лучше спросил бы его: не твой ли, мол, Максим Ерофеич, хлебушко прошлый раз консомольцы в озере нашли? Целый воз пшеницы был ссыпан в воду и как раз недалеко от его двора. Хорошо, язви его, с поличным не попал, а то бы руки и ноги стоило оторвать.

— Эх, жизня, жизня! — перестав чесаться и снова напялив на себя пониток, вздохнул Якуня.

Стало светать. В ближних к сельсовету домах из труб потянулся дымок. Неподалеку скрипнул колодезный журавель, звонко брякнуло ведро. Шлепая босыми ногами по остывшей за ночь земле и сгибаясь под тяжестью нагруженных на коромысло мокрых половиков, прошла к озеру чья-то девка. На соседней улице гулко, как выстрел, хлопнул пастуший хлопунец: это пастух Санька Субботин собирал стадо на выпас. Напротив сельсовета, на обширной площади, в угрюмом молчании стояла белая церковь. Но вот и она ожила. Под карнизом загулили голуби. С колокольни сорвалась стая галок. О высокий, уткнувшийся в небо крест ударился первый луч солнца, скользнул ниже, к колоколам, затем упал еще ниже, на верхушки тополей и акаций, на крыши домов и побежал вдоль улицы, покрывая золотым сиянием окна домов, палисады и все-все, что попадалось ему на пути.

Иван Якуня наклонился к земле, потрогал ее ладонью. Под руку попал ему круглый камушек. Он поднял его, нашел еще восемь камушков и, забрав их в пригоршню, осторожно кинул на крыльцо. Ударившись об истоптанные грязные доски, камушки покатились без всякого порядка. Тогда Якуня снова собрал их в ладонь и кинул еще более осторожно. Камушки легли группками: в одном месте по два, в другом — по три и четыре.

— Ворожишь, что ли? — спросил его Бубенцов.

— Охота узнать, будет ли удача Белошаньгину? Да вот не выпадает, наит. На удачу надо, чтобы кругом по трое ложились.

— А ты кидай еще. Либо дай-ко, я кину. У меня рука легше. Беспременно должна выпасть удача.

— Камушками наверно не сворожить. Надо бы где-то достать бобы. На бобах ворожба без сумления, да еще, наит, ежели на столешнице кинуть.

— Лучше ворожить ячменным зерном, — авторитетно возразил Фома Бубенцов. — Я при надобности завсегда ячменным зерном кидаю, особливо ежели надо узнать, в коей день в борозду выходить, в коей день семена в землю класть. Помогает хорошо. Без осечки. Вот только на погоду энто зерно не берет.

— Теперича, наит, ячменя не найдешь. Давай уж лучше еще кинем камушками.

Но камушки были грубые, с острыми краями, и когда их кидали на пол, то они не катились, а цеплялись за дерево. Наконец терпение у Якуни лопнуло, он выбросил их и принес с берега озера обточенные водой, похожие на горох гальки.

Прошел час. Улица наполнилась солнечным светом. Откуда-то потянуло запахом свежеиспеченных шанег. Ничего на свете нет приятнее этого запаха, особенно поутру, на пустой желудок. Поэтому Бубенцов и Якуня прекратили ворожбу, потянули носами и тоскливо переглянулись.

— Это наверно у Прокопия Юдина шаньги жрут! — сердито пробормотал про себя Бубенцов, отворачиваясь и сплевывая в сторону, словно отгоняя соблазн. — Небось, ни муки, ни масла не жалко. Каждое утро пекут, язви их, прямо-таки спасу нет, шибко духовито.

Якуня ничего не сказал, но по его глазам было видно, как мучительна для него чужая сытость. Дома ждал его в лучшем случае черствый калач, испеченный наполовину с отрубями, и похлебка, еле забеленная молоком.

В этот момент из переулка появился изрядно выпивший делопроизводитель сельского совета Семен Гагулькин, по прозвищу Мексикант. Его долговязая, поджарая, как у гончей собаки, фигура сразу отвлекла мужиков от раздражающего запаха шанег, и они оба захохотали.

Мексикант, держась правой рукой за штаны, вел сам себя к своему двору и сам себя наставлял:

— Иди, иди, Семка, домой. Никуда больше не заходи. Хватит тебе самогонку лакать. Иди, Семка, выспись. А то придешь в совет выпимши, так он тебе, Федот Еремеев, хвост наломает… Уж он наломает!

Фома Бубенцов снова помрачнел и со злостью сказал:

— Опять Семка с кулаков оброк собирал. Купили они его подлую душу. Ходют слухи, будто он по кулацким хозяйствам в поселенной книге подтирки делает, а еще хуже того, кое-кому подложные бумажки