Провожая солнце - София Слиборская

всем было вкусно!

— Давай мы с ней поговорим завтра, хорошо? — пытаясь улыбаться как можно более дружелюбно, спросил я. — Сегодня уже поздно, скажи Девочке из зеркала, что тебе пора смотреть колыбельную и ложиться спать.

Явно обиженная моими словами Алиса высунула язык в знак протеста, но, услышав про колыбельную, быстро изменила свой настрой и радостно запрыгнула на диван. Смотреть колыбельную по телевизору было вторым любимым делом Алисы после игр с уличными котами, и только под эту колыбельную она могла заснуть, так что пропустить её было нельзя.

— Я включу телевизор, но ты должна выпить веселинку, хорошо? — я протянул девочке крохотную круглую таблетку. — Если надо запить, давай принесу воды.

— Опять веселинка? — тяжело вздохнула девочка. — Зачем я вообще их пью? Ты говорил, что они нужны, чтобы я была радостной, но я почему-то все ещё грустная!

— Ну вот видишь, а представь как тебе было бы плохо без них.

Говорить о лекарствах не хотелось вообще: если надо пить — значит пей, но любопытной Алисе все равно нужно было узнать от чего же я её спасаю, и если бы я сказал, что от Девочки из зеркала — её единственной подруги, то сестренка этого бы явно не одобрила, потому мне и пришлось придумать «веселинки» — лекарства от грусти, которые помогают быть счастливее, а она и поверила. Вот только в одном она права: лекарства ей мало помогли, и пускай ночные истерики из-за того, что кто-то стоит над её кроватью, прошли, разговоры с Девочкой из зеркала, попытки подружиться с солнечным зайчиком и рассказы о прошлых жизнях никуда не делись. То ли дело было в том, что эффект от лекарств накопительный и надо просто подождать, то ли в том, что назначеная врачом доза оказалась не подходящей для Алисы — разбираться в этом не особо хотелось, да и тем более, если так посмотреть, то девчонка не чувствовала себя несчастной из-за своей болезни.

Удобно устроившись на диване, Алиса с нетерпением смотрела, как я один за другим подключаю разноцветные провода к телевизору, доставшемуся нам от бабушки — пыльному, старому и уставшему. Такие телевизоры уже, наверное, не то что не продаются, а выставляются в музеях: массивные, по форме напоминающие куб, с десятком разноцветных проводков и кнопок, которые нужно было нажимать в определенном порядке каждый раз перед тем, как нажать круглую чёрную кнопку включения. Работало это чудо техники тоже не слишком хорошо, поэтому я всегда старался включить его за полчаса до начала колыбельной, чтобы, в случае чего, вовремя устранить неполадки.

— Ну что там возиться? Ты всё никак не можешь запомнить куда нажимать? — раздражённо пробормотала Алиса. Она всегда сильно нервничает, когда я включаю телевизор, видимо слишком боится пропустить колыбельную.

— Терпение, Алиса, терпение, — экран телевизора уже загорелся, но каналы как назло не хотели переключаться. — Видишь, ещё только закончились новости, успеем включить колыбельную.

И я правда хотел переключить канал. Хотел, но почему-то не стал, словно знал, что сейчас тут покажут что-то, что мне обязательно надо увидеть. И моя интуиция меня не подвела.

«К вашему вниманию выступление народного хора «Свята» под руководством юного, но уже известного хормейстера, Пронович Натальи!» — голос миловидной телеведущей звучал просто и сдержанно, но несмотря на это её слова заставили моё сердце на секунду замереть, а после забиться с новой силой в несколько раз быстрее. Знакомое имя отдавалось болью в самых потаённых уголках моего сознания, куда никогда не проникали ни солнечные лучи, ни летнее тепло, ни сладкие речи других людей — ничего, кроме её имени. Как самое дорогое сокровище, память о ней хранилась там, где нет никаких лишних, пустых и бесполезных воспоминаний — лишь она. Сколько бы времени ни прошло, я, кажется, всегда буду помнить её бледную кожу, чёрные, с розовыми прядками, волосы, большие зелёные, с рыжими «солнышками» вокруг зрачка, глаза, вечно холодные руки… И голос — немного хриплый, мягкий, тихий и такой родной голос. Наташа никогда не любила выступать на сцене, но петь у неё получалось лучше всех, и если бы не её бескрайняя стеснительность, она бы давно покорила мировую эстраду. Пела она мало, и не всем доводилось услышать, как тихая, необщительная и вечно грустная девочка, начиная петь, расцветала, словно цветочек эдельвейса на вершине холодной горы — одинокая, сильная, но такая чудесная. Не было и не будет на свете людей, которые способны так меняться, сливаясь воедино с музыкой, становясь ею, вкладывая в каждую фразу кусочек своей души, кусочек того, что дано понять только самому чуткому и внимательному слушателю. Когда Наташа, сидя на грязной лестничной клетке, начинала петь, дирижируя сама себе, старый подъезд превращался для меня в Эдемский сад, а она всегда была в моих глазах самым прекрасным ангелом, и даже её чёрная странная одежда и тёмные тени под глазами не могли разрушить тот прекрасный светлый образ, который она создавала своим пением.

А сейчас она дирижировала не себе, и не сидя на лестнице в подъезде. Стоя перед огромным хором она взмахнула своей дирижёрской палочкой, словно волшебной, и уже десятки других голосов полились, переплетаясь друг с другом и с нотками фортепиано. Вот только вся эта магия хора никогда не сможет сравниться с мягким, тихим, но таким чудесным Наташиным голоском, звучавшим некогда в обычном сером подъезде и оставшимся самым тёплым воспоминанием в моём сердце. Почти прижавшись лицом к экрану телевизора, я наблюдал за ритмичными движениями рук Наташи. Я не видел её лица, но отлично представлял, как сияли её зелёные глаза, горели ярко-розовым румянцем щёки и легонько дрожали губы, повторяя раз за разом «Раз-и-два-и, раз-и-два-и». Раньше, когда я включал музыку, она всегда начинала делать так. Поначалу я не понимал, зачем она это делает, но позже просто привык и начал воспринимать ее любовь считать такты в любой песне ещё одной милой особенностью. Но для неё это была не просто особенность, а работа, ведь иначе она бы не оказалась сейчас здесь, на первом канале, дирижируя народному хору перед всей страной. Забавно вышло: стеснительная грустная девочка, которая так боялась внимания, в итоге стала звездой. Изменилось не только её положение в обществе, но и стиль, и глядя на длинное белоснежное платье и рыжие кучерявые волосы я понял, что учителя всё-таки были правы, когда говорили, что её подростковое самовыражение было лишь фазой, как бы она того не отрицала. Было даже немного больно смотреть, как некогда юная девочка-эдельвейс в короткой чёрной юбке, полосатых чулках и с