Ночь и город - Джералд Керш

— Наверное, это здорово — снимать фильмы, — вздохнула девушка.

Фабиан моментально уставился на нее своим маленьким правым глазом и задумчиво оглядел ее круглое свежее личико и упругие грудки. Потом ответил:

— Я, как только тебя увидел, подумал, что ты вполне фотогеничная. У тебя, конечно, нет того стиля, что у Гарбо или, скажем, у Дитрих, зато есть сексапильность и индивидуальность. А это гораздо важнее. Посмотри на Маргарет Салливан. В последнее время я занимался в основном музыкальным оформлением, но у меня есть контракты с самыми большими шишками в этом деле. Я и Голдвин,[2] мы с ним неразлейвода, — с гордостью сказал Фабиан, — я в любой момент могу тебя с ним связать. Сделай пару снимков. Я еще зайду. Так ты не забудешь? Вот и хорошо. Увидимся.

И с этими словами Фабиан вышел на улицу.

А девушка заметила одному из салонных зазывал:

— Говорит, что устроит меня в кино! Он что, за идиотку меня принимает? Будто я не знаю, кто он есть на самом деле, — и, презрительно высунув язык, издала неприличный звук.

Тот, кто привык походя врать, зачастую сам искренне верит в собственную ложь. Ничто не сравнится с его по-детски наивной верой в то, что аудитория полностью ему доверяет. И получается, что он, стремясь надуть остальных, обманывает прежде всего себя. Фабиан неторопливо шагал по Черинг-кросс-роуд. Его самооценка не пострадала ни на йоту. Увидев, что уже почти девять, он прибавил шагу, направляясь в сторону главной улицы, Блумзбери, и свернул в один из бесчисленных проулков, которые, подобно мелким капиллярным сосудам, расходятся в разные стороны от основных артерий города. Там к нему подошел мужчина.

— Привет, Дюк, — сказал Фабиан.

— А! — отозвался человек по имени Дюк. Он был приземист и невысок, с пепельным лицом, словно он уже давно не видел дневного света. Мало того, его лицо, и без того грубоватое, носило на себе следы полузабытых стычек в глухих переулках. Тоненькая невыразительная ниточка плотно сжатых губ была похожа на царапину. В рассеянном свете уличного фонаря его глаза оставались в тени. Он разговаривал с Фабианом, практически не двигая губами, приглушенным тоном, выдававшим бывшего заключенного, по привычке прикрывая сигарету ладонью. Из его ноздрей выходил дым, но огонек сигареты был почти невидим.

— Как дела, Дюк?

— Хуже некуда.

— Ты на мели?

— Не то слово.

— На вот, держи. — И Фабиан сунул ему в руку пять шиллингов.

— Спасибо. Я этого не забуду, Гарри.

— Ты уже был в клубе?

— Я только что оттуда. Знаешь, что они сделали? Не пустили меня на порог.

— Неужели? — сочувственно проговорил Фабиан. — Да, неприятная история. А ты, случайно, не заметил там Фиглера?

— Нет. Они у меня еще попляшут. Я разнесу их грязный притон к чертовой матери.

— Не будь дураком, Дюк. Ты ведь не хочешь неприятностей с этой бандой, правда? Не пускают они тебя, ну и плюнь на них. Не бери в голову. И не исчезай: через день-два у меня, может, появится для тебя работенка.

— Спасибо, Гарри, век тебя не забуду.

Фабиан направился к двери с небольшой сияющей огнями вывеской «Международный Политический Клуб» и вошел внутрь.

Международный политический клуб был на первый взгляд вполне приличным и респектабельным местом. Там царила приглушенная атмосфера, словно на заседании какого-нибудь комитета. На стареньком вращающемся столике около двери помещалась огромная корзина, наполненная бумажными хризантемами, и стопка потрепанных старых номеров «Корнхилл Мэгэзин». На стенах висели портреты короля Эдварда VII, королевы Виктории и короля Георга V, гравюра призового Херефордского быка, хромолитография «Любишь меня, люби мою собаку», картинка с изображением маленькой девочки, сидящей на плечах у отца, и подписью «А я больше тебя», а также правила Клуба в массивной зеленой раме. Над правилами висело объявление:

Господа!

В Нашем Клубе Строго Запрещается Делать Ставки.

А чуть пониже — еще одно:

Запрещается Использование Телефона В Этих Целях.

В конце зала была расположена барная стойка со стеклянным ящиком для сандвичей. Некоторые полки были заполнены бутылками, с потолка свисала добрая дюжина огромных колбас: круглых, толстых, высохших и почерневших, запачканных бледными пятнами выступившего жира. Их перехваченные веревками тела были похожи на висельников, вздернутых словно бы в назидание остальным. Прямо под ними висело третье объявление:

Использование Непечатных Выражений Членом Клуба Влечет Немедленное Прекращение Членства Без Предварительного Уведомления.

Итак, судя по этому объявлению, сюда можно было смело привести свою чопорную бабушку.

И только лицо владелицы клуба слегка диссонировало с его степенной атмосферой. В этой женщине было что-то ужасающее. Достаточно представить себе посмертную маску Юлия Цезаря с губами, вымазанными ярко-красной помадой, и маленькими безжизненными глазами, смахивавшими на следы от пуль тридцать восьмого калибра, сплошной черной линией густых сросшихся бровей и копной непокорных черных волос, буйные пряди которых зловеще топорщились в разные стороны, подобно темному фонтану скопившейся злобы, вырвавшейся наконец из ее тугого корсета. Ее губы были ярко накрашены, и она сжимала их так плотно, что помада то и дело размазывалась. Это делало ее похожей на только что отобедавшего вурдалака, который забыл вытереть рот. Она была немногословна. Говорили, что она русская. Ее имя? Совершенно невероятное: Анна Сибирь.

— Джин, Анна? — спросил Фабиан.

— Спасибо.

— А я возьму «Хейг». А! Вон человек, которого я ищу. Анна, еще один «Хейг» для мистера Фиглера. Эй, Фиглер!

Международный политический клуб служил своего рода нейтральной территорией для встреч представителей так называемого «малого бизнеса» и криминального мира. Кем можно было считать Фиглера? Трудно сказать. Безусловно, он был деловым человеком. Но само понятие «бизнес» достаточно расплывчато и вместе с тем маловразумительно. Уж слишком много предпринимателей называют бизнесменами — до тех пор, пока их не выведут на чистую воду; потом они разом превращаются в жуликов. И в то же время слишком многих бизнесменов обзывают жуликами почем зря, пока не выяснится, что они не более чем простые предприниматели. Фиглер не принадлежал к какому-либо определенному классу. Говорили, что в делах он безупречен. Но, несмотря на это, было доподлинно известно, что его «бизнес» достаточно странен. Он был одним из тех вездесущих типов, которые все обо всех знают, всюду успевают, всегда в курсе событий, цен, новостей, фактов; которых невозможно ни разозлить, ни ошарашить, ни разочаровать; которые неуместны в любом обществе. Таким был Фиглер. Его деятельность была поистине многообразной. По натуре это был типичный деляга-посредник, живущий на проценты, комиссионные (в том числе и при незаконных сделках), доли с продаж, мелкие подачки от продавцов, — человек, который приходит в этот мир с пустыми карманами, но чей зоркий глаз и хорошо подвешенный язык позволяют ему зарабатывать деньги без особых усилий. Фиглер мог без труда найти покупателей и продавцов практически на любой товар: чистый ли, грязный, не важно. Он обладал настойчивостью и непрошибаемым нахальством настоящего торгаша: если его вышвыривали в дверь, он проникал в окно. Он не знал, что такое «нет». Не родился еще такой человек, которому было бы под силу оскорбить его: если его называли ублюдком, он отвечал, пожимая плечами: «Возможно». От него отскакивали любые насмешки. Благодаря этим качествам он зарабатывал себе на жизнь (умение заговаривать зубы клиентам, личностные качества или внешние данные были здесь ни при чем). Его рыхлому, словно перебродившее тесто, телу было явно тесно в черном костюме в узкую полоску: длинное туловище, поддерживаемое коротенькими кривоватыми ножками, выгнутая спина, покатые плечи, округлое брюшко и лицо, по цвету и форме напоминавшее гренку с сыром. Чтобы представить себе его манеру разговаривать, нужно просунуть язык между зубами, зажать нос, наполнить рот слюной и попытаться произнести: «Конец — всему делу венец». Он страдал жутким насморком, сопровождавшимся катаром верхних дыхательных путей. Он денно и нощно сморкался, но так и не мог прочистить нос. Голдсмитовых крестьян[3] изумлял школьный учитель, а вы бы изумились Фиглеру — как в таком крохотном носу может помещаться столько слизи? Дышал он с большим трудом, выпуская воздух с яростным храпом, чтобы ухватить хоть чуть-чуть воздуха, прежде чем произойдет очередная закупорка. Только так ему удавалось спасать себя от неминуемого удушья.

— Привет, Гарри, — проговорил Фиглер.

— Я тебя повсюду искал.

— А что случилось?