Ночь и город - Джералд Керш

— Салют, Арри.

— Слушай, Берт, ты, часом, не видал невысокого типчика в сером пальто и котелке? Жалкий такой типчик — на учителя похож. Коротенькие подстриженные усики. Не видал?

— Разрази меня гром, Арри, Лондон ими кишмя кишит. Ежели и видал его, то навряд запомнил бы. Ну, как житуха?

— Так себе. Как торговля?

— Хуже некуда, Арри, чтоб мне провалиться. В прошлый вторняк, под вечер, сучьи легавые сцапали меня на Оксфорд-стрит. Дак ведь полная была тележка этих чертовых пемадоров, и все-то я сбыл, дак ведь мне нужно было раздобыть еще пару шиллингов, и немного фруктов у меня осталось… Черт подери, Арри, мне ведь старуху кормить надо и малышей; ну дак я решил: была не была — встал на минутку у входа на станцию «Тоттенхем-корт-роуд». И тут же подвалил ко мне чертов легавый, ну и сцапал меня… Вот жизнь, а! Легавые! За что мы им токо деньги платим? Чтоб они у наших детей последний кусок хлеба изо рта вырывали? Так вот, грит, или месяц в кутузке, или сорок шиллингов. Короче гря, ободрал меня как липку…

— Ну, если полфунта тебя устроят… — начал Фабиан.

— Не-а, не надо. Обойдусь.

— Не будь дураком…

— Спасибо, как-нибудь обойдусь.

Фабиан закрыл левый глаз.

— Да что с тобой такое? — спросил он, — что, у меня деньги другого цвета, что ли? Ты ведь занял пару фунтов у миссис Ли, чтобы заплатить штраф, верно? Так что не в порядке с моими деньгами? Держи…

Но торговец оттолкнул его руку:

— Я их не возьму, Арри. Клянусь Богом, не возьму.

— Весь из себя гордый, да?

— Никакой я не гордый. Как Зои?

— К черту Зои, — процедил Фабиан. — Возьмешь деньги или нет?

— Нет.

— Почему?

— Ладно, Арри, если ты так хочешь знать. Я такие деньги не беру.

— Какие «такие»?

— Деньги от… женщин.

— Ты… Ты что, нарываешься?

— В одиночку тебе меня не одолеть, Арри.

Несколько секунд они стояли неподвижно, гневно взирая друг на друга. Их лица почти соприкасались. Уличный торговец оттопыривал губы, Фабиан угрожающе выпятил челюсть. Потом Фабиан, почувствовав, что ему становится трудно выдерживать холодный взгляд своего визави, опустил глаза и пробормотал:

— Я натравлю на тебя своих ребят. Я выживу тебя с Уэст-Энда.

— Не выживешь.

— Ну ладно, — проговорил Фабиан, — но ты все равно болван. Ты просто смешон. Я предлагаю тебе полфунта, а ты отказываешься. Ты, ничтожество, отказываешься от моих денег! Почему? Потому что тебе не нравятся мои деньги. Кончай с этим, ты, придурок! Как ты думаешь, сколько денег ты собираешь со шлюх каждую ночь в Сохо?

— Я их не просто так беру, я даю им кой-что взамен. Я не альфонсик какой-нибудь.

— Когда-нибудь я отправлю тебя в больницу за такие слова!

— Пошел к черту! Сопли-то подбери! — отвечал Берт. — Я ведь тя знаю. Я тя знаю с тех пор, как ты пешком под стол ходил. Твоя брехня мне до лампочки. Тебе меня не одолеть, и у тя кишка тонка натравить на меня своих ребят потому что ты знаешь, чего я с тобой сделаю, коли мы снова встретимся. Упеки меня в больницу, а когда я выйду оттуда, ужо я тя достану! Я тя подстерегу, когда ты будешь один. Я…

— Ха! И это в благодарность за то, что я увидел, что ты на мели, и предложил тебе пару грошей!

— Арри, мы все в свое время чудили, но будь я трижды проклят, ежли когда-нить буду сидеть на шее у бабы. Будь здоров. — И с этими словами Берт вцепился в ручки своей тележки и покатил вниз по улице, выкрикивая пронзительным, как пожарная сирена, голосом: «Спелые! Отборные! Налетай!»

Дождь разом прекратился, будто на небесах завернули кран. Фабиан стоял как вкопанный. Он был взбешен и растерян. Он заглянул в кафе «Калабрия», маленького человека там не было. Он перешел улицу и зашел в «Везувий», но, не считая водителя такси и двух женщин с томными лицами, зал был пуст.

— Куда же он подевался, черт бы его побрал? — спрашивал себя Фабиан, идя по улице.

Небо заволокло тяжелыми серыми тучами. Влага, поднимаясь с земли, наполнила воздух теплыми испарениями. У Фабиана был раздраженный, потерянный вид — вид человека, заблудившегося в лабиринте. Он вдруг начал совершенно ясно осознавать, насколько огромен и непредсказуем этот Город. Исчерпав все свои возможности и ничего не обнаружив, он теперь был рад ухватиться за любую зацепку. В подобных обстоятельствах человек уповает на самое невероятное. Решив еще раз повторить сегодняшний маршрут, Фабиан повернул назад и пошел к Черинг-кросс-роуд.

И вдруг, словно по волшебству, толпа схлынула. В предутренние часы на улице царили мрак и запустение. Поток автомобилей тоже начал постепенно редеть. Даже итальянские рестораны закрывались. Только закусочная и аптека все еще работали, их вывески устало мигали во тьме. Фабиан свернул на Денмарк-стрит — он решил обследовать все кафе, расположенные в Сохо. Заглянул в кафе «Пападопулос». Там никого не было, кроме хозяина, который стоял, расчесывая свою роскошную темную шевелюру, да двух смуглых киприотов, торговцев арахисом, игравших в домино. Монотонно постукивали костяшки, старенький граммофон наигрывал какую-то старинную греческую мелодию, простой заунывный мотив, сошедший с гор Смирны, — казалось, будто жалобный плач флейты парит в воздухе вместе с кольцами сигаретного дыма, унося этих людей прочь от окружающей действительности.

— Не видел невысокого типа в котелке? — спросил Фабиан.

Хозяин покачал головой.

Фабиан дошел до угла улицы и снова свернул на Хай-стрит в Блумзбери. Дождь распугал всех прохожих — казалось, Город умирает. Продираясь сквозь плотную завесу облаков, луна посылала бледный рассеянный свет на западную часть ограды церкви Святого Джайлза. Из подвала, в котором располагался ночной клуб, доносился приглушенный стук барабана и завывания трубы. Фабиан остановился у дома номер 19А.

Когда-то здесь был магазин, но теперь его окна были замазаны черной краской, и ничто, кроме тоненькой полоски света под дверью, не указывало на то, что внутри теплится жизнь. Это мрачное, Богом забытое место было отдано на откуп неграм. Здесь были щеголеватые американские «угольки» с акцентами тягучими и густыми, как сироп, здесь можно было увидеть и остролицых гвианцев с желтыми глазами, и людей из племени йоруба с головами, напоминавшими своей формой репу, и ашанти с лицами цвета вытертых подкладок, исполосованными родовыми отметинами, и что-то невнятно бормочущих полукровок с Тринидада, и жизнерадостных шоколадных кубинцев, и выходцев с Ямайки с ослепительными улыбками — нелепо скроенных людей с желтоватым цветом кожи, в чьих жилах текла невообразимая смесь самых разных кровей.

— Не видели здесь невысокого типа в котелке? — спросил Фабиан.

Два или три негра покачали головами.

— Черт, я… — начал Фабиан. Внезапно он остановился, вглядываясь сквозь дым, и затем устремился к угловому столику. — Душитель! — заорал он. — Старый ты сукин сын!

Человек, которого Фабиан назвал Душителем, был настоящим гигантом. Достаточно представить себе могучего Геракла, вырезанного из куска черного дерева и одетого в темно-коричневый костюм в светло-желтую полоску, небесно-голубую рубашку и малиновый галстук с зеленым рисунком. У него была весьма необычная голова: вообразите голову неандертальца, обритую наголо, отполированную до блеска, а затем хорошенько обработанную молотком. Его уши больше не походили на уши — они были истерзаны так, что окончательно потеряли форму, в то время как нос, дюжину раз сломанный и так и не восстановившийся, был настолько широк, что занимал большую часть лица. Огромные розовые губы, чрезвычайно бледные и толстые, как сосиски, меланхолично посасывали замусоленный окурок сигары.

— Будь я проклят, если это не Черный Душитель собственной персоной! — вскричал Фабиан. — Черт! Я так рад снова тебя видеть! Как жизнь?

— Так.

— Дрался сегодня?

— Ага.

— Победил?

— Победил.

— С кем дрался?

— С Питом Финном.

— Тяжело было?

— Ага. Пытался сделать мне «ножницы», но я ушел. Этот парень — крепкий орешек. Беру его кисть в замок, но он не сдается. Я говорю ему: «Сдавайся, Пит, или я тебе кисть сломаю». Он не сдается, и я ломаю ему кисть. Он говорит: «Я тебя за это достану». Судья говорит: «Сдавайся, Пит», но он словно обезумел, он не сдается — лупит меня тазиком для умывания. Я говорю: «Пит, сдавайся». Но он дерется одной рукой, потому что он псих. Я беру его локоть в замок — это та же рука, на которой я уже сломал ему кисть, — и говорю: «Сдавайся, Пит, или я тебе руку сломаю». Он говорит: «Не сдамся». Я сжимаю ему руку, слышу, как хрустят суставы. Этот Пит — крепкий орешек. Ему так больно, что у него кровь идет носом, хотя его носа я не трогал, но он ни слова не произносит. Я говорю: «Сдавайся, Пит, ради всего святого, сдавайся, или я сломаю тебе руку». Он говорит: «Ломай, ты, черномазый ублюдок». Я ломаю ему руку, и он вырубается. Этот парень люто меня ненавидит. Он попытался было уложить меня на лопатки, да я его опередил…