Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Дядя развернул карту на столе, Старый локтями упал на нее, внюхиваясь в добычу.

– Город Светлояр, бывший Ягода, Тамбовская область. Я – хозяин, мэр. – Дядя почесывал коленку. – Тут гостиница «Дон», двадцать пять этажей, киноконцертный зал – ваша работа.

– «Дон», – повторил Старый.

– Переименовали гостиницу. В связи с событиями. Двенадцатого сентября торжественно открываем исток Дона.

Старый повел пальцем по карте:

– Это у вас?

Дядя вздохнул и наморщил низкий лоб.

– Не для печати: вообще-то нет. Идея такая в Москве: присоединить к Золотому кольцу, где иностранцев возят, старинный город, и чтоб там же исток Дона, историческая река, борьба за свободу, то-се. А где исток, там, в общем, и ученые не разберут, три области спорило. Мы и не знали про эту затею, мы не старинные, сталинская новостройка. А наш депутат в Верховном Совете в комиссии по культуре. И решил вопрос. Нам бы хорошо иностранцев, у нас ликеро-водочный завод. Так что взялись, уже трубу к Дону тянем – будет исток! Завезли курганы с Украины, с Причерноморья, показательные раскопки, мечи собрали с музеев.

– А как же название?

– Историков подключили, пробиваем в печати идею, что Ягодой город назывался не в честь сталинского палача, а основал Юрий Долгорукий на месте, где знакомая монахиня жила, или на месте, богатом малиной.

– А малина-то есть? – обрадовался я. Дядя еще вздохнул.

– Завозим. Высаживаем. Это дело мое. Наш депутат переборщил, в Министерстве культуры нашумел, что исток открываем, праздник, тысячелетие города – как раз совпало с визитом Генерального секретаря ООН. И этот душман приедет. И наш Президент приедет. И телевидение приедет. За кровью моей. С крысами у нас ужасно, мясокомбинат, понимаете. Нужен зал. Ваше дело: только зал гостиницы. Сделаете? – Он почесал щеку, мы переглянулись. – Зовут меня Иван Трофимович, я не обижу. – Он тронул портфель, я полез за стаканами.

– Значит, времени почти нет… Ну что ж, за срочность плюс зал, подвал, чердак, коммуникации, газоны, поэтажно, лифты. – Иван Трофимович открыл бутылку, Старый считал на салфетке, я вдохнул. – Шестнадцать тысяч четыреста долларов. Плюс кормежка, проживание.

Всех как поубивало. Замерли, слушали, как протяжно бурчит в моем брюхе. Время спать, а мы не ели.

– Нет. Дорого очень. – Дядя поднялся и пожевал бесцветные губы. – Я обращусь в государственную санэпидемстанцию.

– Сходите. – Я толкнул руку Старого, дернувшуюся зачеркнуть ноль у объявленной цифры. – Вам скажут: врачей нет, ядов нет. За две недели такое здание ни за какие деньги не вычистишь. Потеряете еще день. А там и мы не возьмемся. Если вы чешетесь от крысиного клеща, значит, у вас в деревне и туляремия, и лептоспироз. Представляете, если какой-нибудь дурак напишет в Госсаннадзор или прямо Президенту? – Речь я запил молоком.

Старый взял насупившегося мэра под руку.

– Иван Трофимович, – шептал, как малолетнему, под шляпу. – Кто вам поможет? Никто вам не поможет. С жульем свяжетесь, подпишете договор об уничтожении на девяносто восемь процентов. Покажут пять дохлых и уедут. А хвост популяции? [3] Он останется. Через месяц заскачут по вашему пиджаку. А мы можем вывести под ноль. Мы – лучшие в стране, вы у любого спросите. Вам бюст на родине поставят.

– Уже есть. – И дядя обмяк. Выпили.

– Хотите? – восклицал Старый. – Весь город вычистим. За три месяца! А вдруг гостю из ООН захочется в баню?

– Они, наверное, не моются. Мне фотографию достали – как цыган. Город местные подчистят, народным способом. Корпорация у нас открылась. «Крысиный король» – так называется.

Я рассмеялся: корпорация! народным способом!

– А что ж они гостиницу не могут?

Старый, поднося дяде чарку, двинул мне локтем в нос.

Мэр Светлояра вдруг ответил твердо:

– Гостиницу не берутся. Никто не берется. Я до вас всех объездил – и кооперативы, и государственные. Все отказали. Глухой номер.

– Почему? – спросил я осторожно.

– Ребята, у нас мрак. Уж привыкли к крысам, исторически сложилось. Накрошили бы в подвалы колбасы, они бы на улицу и не вышли. Каждый бы гулял в своем зале. – Он весь оседал. – Но в гостинице они падают с потолка. В щели. Могут днем. Могут на стол. Могут на голову. Мне – на голову. – Он снял шляпу. – Крысенок. Сюда. – Глаза его слезливо поблескивали. – Нам не надо под ноль. Пусть бегают. Чтоб только день один не падали!

– Со второго этажа падают? – уточнил Старый.

– Да нет над залом никакого этажа!

– Проникают на крышу из подвала?

– И в подвале нету. Гостиница – самая чистая в городе. Только падают с потолка. А вы с меня за каждый этаж дерете!

– Найдем на каждом этаже, если падают. Вы их просто не видите, – огрызнулся Старый, хмыкая мне и мигая, но я призадумался.

Старый ткнулся в стол за бланками договоров, и на устах его вспухло золотое слово «задаток». А я, убедившись, что смывной бачок исправен, со спокойной душой выполз во двор и лег на лавку под яблоней-китайкой с побеленным коленом. Любуясь железной скобой двери «Прием стеклотары», я вдыхал последний август – вот и кончилось.

– Я говорю: они только к югу от улицы Ленина. Где руководство живет, учреждения. Что ж они на север, в дома населения не идут? – Иван Трофимыч встал у меня в головах, словно молясь на дорогу.

– Это характерно. Паллас, ученый такой, объезжал Россию еще в восемнадцатом веке и тоже отмечал: в Яицком городе крысы только в южной от тракта стороне. Дорогу не любят переходить.

– Я вот думаю: не-ет, это не просто. Это они против меня хотят… Как думаешь? Вечером аж страшно. Я один не хожу. Жена мясо с луком жарит, и на ночь в подъезд кладем, чтоб выше, к дверям, не шли. Я супруге говорю: давай ночью сходим поглядим через окошко, как они там гуляют… Противно.

– Просто урожайный год, – зевнул я и сел.

Он примял ровно зачесанную назад седину и пробормотал:

– А ты, может, слыхал, есть какая-то крысиная болезнь?

– Бабушка рассказывала.

– Ну?

– Что? Ну, рассказывала, если крысу убьешь, то самому, значит, умереть. Засохнешь. Но это так… Не думайте. Человек помирает не от болезни.

– А от чего?

– От того, что помирает.

Иван Трофимович покачал шляпой и тяжело пошел. Ишь ты, какая его машина ждет, и шофер дверку держит. Оглянулся:

– А лечиться чем? Бабушка не говорила?

– Травами. Смородина, чистотел. Песий язык – особенно. Или влюбиться.

– Влюбиться?

– Ага. Но серьезно. До конца. До конца-то можете?

Иван Трофимович покраснел:

– Иногда. – Потом еще крикнул из машины: – А спиртным?

– Не. Они наоборот. Тянутся к этому делу.

Старый лежал щекой на пачке зеленых денег и кричал в телефон:

– Не! Не выпил! Лариса, мы уезжаем!

* * *

Старый пощупал сахарные занавески, щелкнул светом – горит. Подпрыгнул на мягкой полке и горько признался:

– Никогда не ездил в спальном вагоне. Напиши мне на могиле: «Он не ездил в спальном вагоне». – Потащил из сумки кулек, запахший колбасой.

Я тоже растрогался и попросил:

– А когда меня похоронишь – выбей, пожалуйста, на мраморе: «Умер, так и не напившись вволю вишневого компота».

Старый смутился и достал компот – женатый мужик! Поезд поплыл. Я выглядывал в коридор. У одного туалета пасся грустный Иван Трофимович. У противоположного – лысоватая долговязая личность, синие щеки. Прочие жрали да шуршали простынями.

По вагону боком протискивалась проводница в мужской рубахе с погонами, едва сдерживающей ее стать, заводя по очереди в каждое купе свою грудь, как глазищи слепой рыбы.

– Посидите у нас, Танечка, – зашептал я, встретив носом тесную середку ее рубахи. – Мы любим женщину в пилотке. И в черной юбке любим. Красивые ноги напоминают интересную книгу – хочется сразу заглянуть, а что же дальше?

Таня смеялась, взглядывая на свои колени размером с башку Старого, и откусила наш огурец.

– Позвольте, я вам карман застегну. К вам едем. Мы дератизаторы [4] . Спасем от крыс исток русской свободы.

– Ага. За миллионы! На что вы нам сдались – такие хорошие. Баню достроить – нет денег. Все начальство за вас перегрызлось. Чай не пили. Оба туалета открыла. Им противно в один ходить. Мэр – налево, губернатор – направо. А мне мыть.

Я снова высунулся в коридор. Синещекая личность, значит, губернатор. Два мощных лизоблюда читали ему бумаги.

Поезд достиг ночи. Я обрушил кожаную штору на луну, похожую на рыбную чешуйку, натертую до серебряного мерцания мельканием лохматой лесополосы.

– Мы будем счастливы в этом городе. Мы отдохнем и будем радоваться. – Старый улыбался во тьме. – Там есть мясокомбинат. На мясокомбинате всегда бывают колбасные цеха. Мы поедим колбасы – «Мозговую», «Охотничью», «Яичную», «Брауншвейгскую». Язычки, запеченные в шпиге. Боже, как долго я живу. Сколько же я помню! Рассветет – мы с тобой на реку. Почему – «вот уж хрен»? Будем молоды. Мне столько лет, а я не летал еще на самолете. Впервые в спальном вагоне. А ездил в холодильнике, в почтово-багажном, в вагоне-ресторане на кухне, в тамбуре, на третьей полке, на столике, на полу, в туалете. В купе проводников!