Натренированный на победу боец - Александр Терехов

– Если они не могут зайти на подвеску, надо исходить из того, что они на ней и живут.

– Живут? На плитах в палец толщиной? А гнезда вьют из экскрементов? И жрут экскременты? А что пьют?

– Я прощаюсь с вами, – прозвенела невеста. – Жду на ужин. Не ругайтесь.

Я обратился к Ларионову:

– Что там, голая подвеска? Никакого строительного мусора?

– Как положено, слой керамзита. Насыпью.

– Они в керамзит зарылись!

– Ты не лети, это ж необъяснимо: сплошной кишащий крысняк. И в нем торчит чистая гостиница, где крысы – только в потолке! Да почему же? Кругом – раздолье. Это было б естественно, если бы в гостинице два года шли дератизационные мероприятия – объяснима тогда миграция, объяснимо такое редчайшее мозаичное расселение, вот как в Волгограде, где они забились на шестнадцатый этаж…

Ларионов вытирал запотевшие очки, я нацелился пальцем в горбоносие Старого.

– Объясню! Гостиница внешне относится к крысняку. Но на деле она отсечена от юга бульваром – широким бульваром, без мусорок, без общепита. Получился островок. Поэтому его не подпитывают соседние семейства. Почему местное семейство засело в потолок – только гадать остается. Допустим, они сидели на участке исторически, от скотобоен. Или заселили стройку при подвозе материалов, прокладке коммуникаций – сделали ход, что я нашел в двери мусорокамеры. Допустим, они освоили подвал, а когда его затопило – резко пошли наверх по мусоропроводу. Все три условия в кулаке у нас есть: гнезда – в подвеске, пайка – в мусоропроводе, питье – ходят по мусоропроводу в подвал, или труба где-то сочится. В чем тоска? – связать подвеску и мусоропровод. Вот надо ход прицельно и искать. Ход – между подвеской и стеной, ближней к мусоропроводу. По-видимому, на подвеску они перепрыгивают, расстояние – полметра, свободно.

– Извините, я нужен? – Витя заглянул в наши покои.

– Раздражают меня молодые люди. Слишком похожи на меня. Но вас, Виктор, я уважаю. Даже в провинции надо быть отважным до дурости, чтоб сметь жениться на такой картине. Она сегодня на балконе показала, как расстегивается ее халат. Правда.

Ларионов прытко поднялся и перехватил Витины руки.

– Витя, вы ж понимаете, кто это говорит и для чего… Не унижайтесь.

– Старый, бери мальчика, замерь по мусоропроводу уровень потолка и расчищайте – на этаж вверх, на этаж вниз. Глядите, как там с целостью. Я с архитектором в зал. Степан Иваныч, первое – нужно два бинокля. Второе – рот пореже открывай.

В зале два солдата метали штык-ножи в кусок фанеры.

– Кто такие?

– Караул.

– Пошли на хрен отсюдова!

Бегом архитектор доставил бинокли, пахнувшие вещевым складом, с белыми номерами на чехлах.

– Свет. Включайте все. Какая стена к мусоропроводу? Берите бинокль, и вон с угла – мне навстречу, ищем дырку в стене. В самом верху, напротив подвески. Или выше. Повреждение штукатурки, потеки, пятно – сразу поднять клешню, я подойду.

Час миновал в хождении с запрокинутой головой. Я размял пальцами шею. Ларионов, постукивая очками о бинокль, кряхтел.

– Отсвечивает… У меня чистая стена, – плюнул на платок и протер очки, слепо взглядывая в меня. – У вас как?

– Одна трещина. Вон.

Мы уставились ввысь, как звездочеты.

– Да, – признал Ларионов. – Но как ниточка.

– А выше по ней? Расколупано, видно? Краснеет. Похоже, отвалилась штукатурка и торчит кирпич. Кирпич красный в стене?

– Клали красный.

– Трещина – ступенями вниз и вправо. Все время вниз и вправо тянет, что значит?

– Штукатурили небрежно. Или сырая стена.

– Я не про то. Трещина повторяет шов кладки. Значит, пьяные каменщики внутреннюю стену гнали тяп-ляп: кладка не смыкается, есть пустоты, ход. Садитесь теперь или лежа – как удобней, – и глаз оттуда, где кирпич виден, не спускать.

Ларионов уселся. Смотрел-смотрел и просипел:

– А чего мы ждем?

– Если с трещины на подвеску прыгнет крыса, то деревня их на подвеске. Всех положим брюхом вверх.

– И сколько так сидеть?

Расположившись рядом, я думал: сколько так ждать? У стаи гибкий распорядок – она кормится наоборот человеку, кода он спит. Когда не шумят шагами. Но так, если не шибко наплодились. Если в одну смену успевают жрать. Если нет – могут и белым днем.

Я усмехнулся потолку: вам видно меня, глаза зеленые? Надежней ждать до утра. А вдруг шалый какой понесется сейчас попить? Или тетка бросится с подвески от похоти доминирующего самца [9] ? Я погасил свет, оставив лишь дежурное освещение. Будто люди спят.

– Плохо видно, – забеспокоился Ларионов.

Стадо потечет, увидишь. Я еще придумал:

– Степан Иваныч, дуйте к Старому. Пусть подымит в мусоропровод, он знает. И бегом назад!

Сам уставился в бинокль: уже не виден кирпичный бок, виден ручей серого света меж стеной и подвеской, когда пойдут – там зарябит. Худо, коли метнется одна – намучаешься, вдруг почудилось? Закукуем до утра. Бежит. Борзо бегает архитектор, я отнял бинокль от глаз и погладил натертые веки: а, это Витя.

– Куда смотреть? – выпалил он.

– Вон, гляди за моей рукой – трещина, по ней до потолка; ход, если есть, там. На стену не пялься, ляжь и спокойно смотри на полосу между стеной и подвеской: стадо запрыгает через нее. Гляди, чтоб на морду не упало. Чего там Старый?

– Владимир Степанович велел передать: полукольца мусоропровода смещены разносторонне, множество щелей…

– Не кричи ты…

Он зашептал:

– Не можем расчистить, Ларионова Владимир Степанович отправил дымовую шашку искать. Я хотел вас спросить… Тогда, у мясокомбината, если бы вы или кто-то вот попал им на тропу – что было бы?

– Да кто ж полезет? Водопойная тропа видна, на два шага отступил и – в стороне. Если только молодняк сдуру по штанам попрыгает. Другое дело, если они переселяются…

– Вы видели?

– Не, я не видал. Граф Алексей Иваныч Мокроусов в прошлом веке видал, в его бумагах описание, как из горящей усадьбы шла стая: кошки прыгали на плетни, а мужики на елки. Хотя сколько там с одной усадьбы? Под тыщу. Угроза не в числе, в сплоченности. Когда поджимает – люди уносятся россыпью, а крысы пробиваются потоком: доминирующие самцы в головах, впереди всех – разведчики из подчиненных [10] . В середке ведут баб, немощных и слепых, крысиного короля, если имеется; подчиненные замыкают. Тогда опасно, надо слушать.

– Что?

– Крысы же разговаривают. Кашляют. Шипят, если ты ее шваброй под батарею прижал. Хрипят, когда дерутся за бабу. Самое тошнотное – чистый визг. Навроде «мама» кричит. Давилка ей хребет перешибет… Прошлый год на Арбате стройку чистили, экскаватор ковшом сразу три гнезда выворотил, мамаши прыг-прыг из ковша, а крысята с грецкий орех, в пуху – знаешь как орали? Я не могу слушать. Поэтому больше ядами работаю. Вот, а еще есть свист. Граф Мокроусов вывел: прежде похода альфа-самец, доминирующий, обязательно свистит. И не тихо. Услышишь – сразу тикай.

– Если не успею?

– Никто тебя не слупит! Я вон сколько воюю, про одну только смерть слыхал: дворника после войны загрызли. Он утром мел под высоткой на площади Восстания, а одна старая грызла угол мусорного бака. Деревянные баки были, Старый помнит. Он метлой замахнулся – тварь завизжала, на дворника попрыгали. Говорят, даже с дерева прыгали. Он, как бочка, покатился. Народ кричал, приехали пожарные, а только кости отбили. Но это после войны. Это время надо представить: две тыщи укусов в год. Во дворах – «ворошиловские дачи», сараи с курами, всегда зерно, вода. Девяносто пять домов из ста закрысены. В ЦУМ перед открытием пускали фокстерьеров – каждый выкладывал по двадцать пять хвостов. Во! Хотя Старый в дворника не верит ни хрена. Да он и Мокроусову не доверяет. Как мужика уважает, а как ученого нет. Граф работал любительски, с закидонами такими…

Я покосился на порученца – пластался покойником, загородив глаза траурным биноклем, – и добавил:

– Меньше слушай. По правде, это вопросы зоопсихологов. Мы – дератизаторы, истребители. С узкой специализацией. Старый волокет в объектах общепита, жилые помещения; я – заводы, склады. На открытых территориях – на рисовом поле, вдоль теплотрассы – уже поплаваем. Да в России почти никто не тянет открытые территории – плохо финансировали это направление, школы своей не сложилось. В прошлом веке ты один и ловишь, и яд, и психологию… А я сейчас и не вспомню, сколько у пасюка чешуек на хвосте. Штук двести. Ухо – в треть головы. Пойду найду тебе сменщика. А?

– Я еще хотел спросить, – давился словами парень. – А вас, самого… Никогда не тянуло?

– Чего?

– Войти. Когда они двигаются. В них. Слышите? Вы здесь?

– Смешно. Мокроусов вывел такую идею: крыса не умирает сама по себе. Когда седой наскучивает хищнический образ жизни, она отдается кошке. Но кошка не дура. Поиграет и бросит, как бы ни скучала. Граф многое предсказал в дератизации, но иногда блудил по-глупому. Написал: крыса живет семь лет. А она – две зимы. Увидишь крыс, кричи «ура».

И на крыльце врезался в его невесту – как пахнет! Крепко встряхнула меня за плечо.