Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары. - Olga Koreneva

Когда меня застукали с моими «нелегальными книгами» в ЦДХ и выгнали, мы с дочкой переместились в Дом журналистов (ЦДЖ, Домжур, Гадюшник...). В Гадюшнике книжки расходились бойко, люди специально приходили, чтобы купить несколько экземпляров, я стала популярна. У меня появились знакомые среди музыкантов и политиков, завсегдатаев Домжура. Администрации это страшно не нравилось, ее это раздражало, такое всеобщее внимание к какой-то девчонке-писательнице и ее подружке-художнице, пигалице малолетней (это они мою дочку-старшеклассницу принимали за мою подружку), к этим двум выскочкам, которых еще и в ресторане угощают почитатели, эко дело... Особенно нас возненавидел бармен Слава, низкорослый толстячок в затемненных очках. Потерпев нас в гадюшных пенатах пару месяцев, он яростно выставил нас вон, предварительно избив мою дочку под радостные возгласы двух администраторш, стоявших на входе. Возможно, Слава был гей, а мы были для него как сорина в глазу. Для устрашения бармен помахал перед нами удостоверением сотрудника ФСБ. Мы не стали связываться с шестидесятилетним возможным геем, и ненадолго покинули Домжур, переместившись в ЦДРИ. В гадюшник мы наведываться стали в дежурство лояльного бармена Миши, ироничного невозмутимого мужчины. Точнее, не мы, а я, - дочка больше не сопровождала меня, так как после сотрясения мозга, которое она в тот раз получила и стойко перенесла на ногах (отказавшись идти к врачу), у нее начались сильные головные боли, впоследствии переросшие в тяжелую болезнь. В дальнейшем напряженная учеба в училище и работа интервьюером во ВЦИОМе, уличные социологические опросы на морозе, поквартирные опросы, и какие-то сложные подсчеты, которые ей приходилось делать, ведь она привыкла работать тщательно, полностью выкладываясь, все это окончательно подорвало ее здоровье и привело к осложнению болезни.. Все чуть не закончилось катастрофой. Но спасла сильная вера в Бога, святые мощи, и жизнь в монастыре. В монастырь она ушла навсегда… Но это было потом, потом, потом. Я не стану писать о том периоде мытарств и трагедий.

А сначала события разворачивались так стремительно, что я не успевала опомниться.

Летом я продавала книги на Арбате, заглядывая в кафе — там их неплохо раскупали. В одном бистро человек купил сразу все книги, что были у меня с собой — три штуки. Я удивилась, зачем ему столько — ответил: для друзей. И пригласил за свой столик. Его сотовый небрежно лежал на раскрытом меню, рядом валялись ключи от машины. Я улыбнулась, он сравнил мою улыбку с чем-то космически-непостижимым, я ответила, что моя внешность явление чисто земного, генетического характера, и с любопытством заглянула в его глаза. Ответный взгляд вспыхнул, как новогодняя свеча с сюрпризом. Сергей был красив, на вид — не больше двадцати, светлоглазый, с престижным Канарским загаром. От моего пристально-любопытного взгляда смутился, смял сигарету неловко, отодвинул на край столика свой сотовый и отключил, стал листать мою книгу. По его лицу вдруг пробежала дымка чувственности.

Это была короткая, но фантастичная любовь. Мы ездили по самым престижным ресторанам и ночным клубам, гуляли по предрассветной Москве, а потом была безумно-возвышенная страсть, постельное белье из алого шелка, свечи зажжены на камине, сандаловые индийские палочки пускают в пространство призрачные струйки ароматного дыма. Сережа разлил по бокалам мой любимый шоколадный ликер. Мы пили на брудершафт и целовались по-особому, едва касаясь губ друг друга.

Белая луна, сияющее серебристым светом ночное небо за окном, облака словно овцы... Издали казалось, что это овцы... Отара кошек на столе вяло пощипывала лунную травку... Кошки были мягкие и пухлые, словно пуфики. Под столом сидел кошачий секъюрити Смокер — большой мохнатый пес непонятной породы. Хотя, почему же непонятной? Порода называлась канадский олмиз, и Смокер был единственным ее представителем, первым и последним, так как потомства не имел: от кошек он не размножался. Надо сказать, что отара состояла всего из двух кисок: персидской Джаськи (полное имя Джастис) и гладкой трехцветной Мадошки (Мадо), но места они занимали много, так как стол был мал, и кошки постоянно сталкивались. Мадошка, косясь на подружку, думала: «Сейчас я Джаську брысь со стола и фу ее лапой». Раньше кисок было больше, но почти все они растворились в лунном свете: ведь травка сначала дает энергию душе, а потом поглощает тело. А вы думаете, почему у животных, любящих ночь, светятся глаза? С людьми тоже случается... Да что там с людьми, тут даже с ночной тканью творится такое... Знаете, из чего соткана ночь? Думаете, из снов? Как бы не так. И, уж конечно, не из глюков.

Когда луна умирала, она отдала земле свою душу. Эта лунная душа — такие потемки, не приведи Господь. Поэтому на нашей планете жуткий бардак. А в полнолуние творится нечто, совсем не поддающееся логике. Да и не только в полнолуние. Хотя, что уж такого нелогичного в том, что Сережа уехал в Штаты — он прав, в нашей стране бессмысленно развивать бизнес. Конечно, ему там не до меня, забыл и все тут, с глаз долой — из сердца вон. А я умывалась соленым ливнем, глаза превратились в тучи, лицо — в портрет дождя, к губам прилипла шерсть — мои животные переживали за меня и дружно линяли. Раздавленная депрессией, я уже не в силах была тащиться продавать свои книжки. Правда, однажды я все же заставила себя пойти на Арбат. Там я встретила причудливую маленькую старушку с лицом Конфуция, она продавала за гроши старые газеты. Звали ее Мун Сонэй, что значит Луна Солнце. В день, когда она родилась, на небе маячили два светила сразу — Луна и Солнце, поэтому ее отец дал такое имя. Она рассказала мне уйму интересного про эту жизнь, и кой-чего про будущее. Про знаменитого писателя, который сначала был неизвестным голодным дворником, мел двор в Литинституте, жил в коморке, умер рано, и написал-то совсем немного, не успел, но потом оказалось, что он классик, прозу его перевели на все языки мира. Мы беседовали часа три. О самых разных явлениях. Похоже, что старушка была ясновидящей. Я подарила ей свою книгу, купила у нее старую газету, и мы попрощались как близкие родственницы. Уходила я с легкой и просветленной душой, мысленно поблагодарив Всевышнего и своего Ангела-Хранителя за эту чудесную встречу. С меня вдруг словно тяжелые цепи свалились, те самые, что на время приковали меня ко всему приземленному, и я больше ничего в жизни не хотела. Теперь мне не нужна ни любовь, ни деньги, ничто, исчезли все желания. Я была счастлива и свободна. В моей голове звучали стихи, они вплетались в нежнейшую мелодию, словно кто-то задумчиво перебирал струны арфы, и в этих стихах была вся моя жизнь…

Часть вторая

Замок с кодом

В детстве я нередко оставалась одна в квартире. От скуки часами просиживала возле батареи — там что-то бурчало, гудело, бормотало внутри. А однажды послышался приглушенный говор, видимо из квартиры под нами. Я с любопытством стала прислушиваться. Сначала ничего нельзя было разобрать. Голоса переплетались, всплескивали и стихали, будто люди спорили о чем-то или словно волны бились о берег. И вдруг кто-то внятно произнес: «Человек — это замок с кодом...» Лишь много лет спустя я поняла значенье этих слов.

I. Памяти папы и мамы

(Об Александре Кореневе и Людмиле Сабининой, писателях)

Они были почти ровесники. И очень любили друг друга.

И кто бы мог подумать, что все закончится так трагически?

Такие они были чудаки, вы просто не поверите, да я и сама бы ни в жизнь не поверила, не будь я их дочерью, а они — моими родителями. Даже в раннем детстве я удивлялась, ну что за чудаков мне Бог послал, ведь не бывает же так! А может, бывает?

Вместо того, чтобы кормить обедом меня и Игоря — нас с братом, — они прилипли к стульям в своей комнате, склонились над столами, и строчат: отец — поэму, мать — роман. Рукописи по всей комнате развалены, на полу, на тахте, кресле, рояле — у нас большой старинный рояль был, «Мильбах», четверть комнаты занимал, на нем груды нот и рукописей, вазы с цветами (мама любила цветы, они у нас всюду были), под ними — склад консервных банок, (весь год копили на лето, на дачу, ведь там нет магазинов). Иногда они отрывались от своей писанины и обращались друг к другу. Мама помогала папе найти верную строку, а отец подсказывал маме точную фразу, или придумывал концовку. Он был большой придумщик. Иногда они бурно обсуждали написанное и даже ссорились...

Вместо того, чтобы воспитывать нас и дарить нам игрушки, они воспитывали друг друга и дарили друг другу книги. А книг этих итак всюду — тьма тьмущая, повернуться негде! На стенах просвета нет, обоев не видать из-за книжных полок, стеллажей всяких.

По отношению к нам, детям, они пытались исполнять родительские обязанности, но делали это по вдохновению и творчески, как подскажет воображение. То берут с собой на прогулки, устраивают пикники, играют с нами, пока не начнут раздражаться и не надают на пинков, то бывают жестоки и несправедливы, придирчивы по мелочам.