Том 7. Эхо - Виктор Конецкий

На минутку мелькнул мой старлей и сделал втык за то, что при отходе соседнего эсминца я не врубил обязательные гафельные огни.

Часиков до семи я старательно утешал себя тем, что, например, Седову, когда он брел к Северному полюсу и заболел, было значительно хужее, нежели мне в Североморске.

На дежурстве читать можно, а я как раз изучал Зубова о героизме отечественных исследователей морей и океанов.

Неукротимость Седова в его стремлении к полюсу связана с критикой планов экспедиции правительством. А у Георгия Яковлевича в крови было все свершать начальству вопреки. Да и великий Амундсен уже пожелал „Святой Фоке“ счастливого плавания. Я еще и выписки делал, они сохранились:

15.08.1952. Ваенга.

Г. Я. Седов не знал и не мог предположить, что националисты из „Нового времени“ Суворина, поднявшие шумиху вокруг его плана экспедиции к полюсу, преследовали единственную цель — отвлечь внимание народа от назревающих в стране революционных событий.

Они образовали так называемый „Седовский комитет“, позднее переименованный в „Комитет для снаряжения экспедиции к Северному полюсу и по исследованию русских полярных стран“. Комитету было разрешено собирать пожертвования повсеместно в России. Деньги поступали слабо. Не выросли они заметно и после опубликования в газетах призыва Седова: „Русский народ должен принести на это национальное дело небольшие деньги, а я приношу свою жизнь“.

Откликнулись главным образом простые русские люди и некоторые представители прогрессивной интеллигенции: Шаляпин, Нежданова, Собинов и другие. Они передали Комитету свои фотографии с автографами — для продажи. Одновременно издатель „Нового времени“ Суворин сделал своеобразный жест: открыл из собственных средств кредит на организацию экспедиции, рассчитывая в дальнейшем возместить его из поступлений добровольных пожертвований.

И Георгий Яковлевич наконец начал реальную работу по организации экспедиции. (Не забыть о детском рисунке Александра Блока „Фока“ во льдах» и вообще об ударенности поэта морем: гибель «Петропавловска» с адмиралом Макаровым, «Девушка пела в церковном хоре»…)

Увы, ни Седов, ни Блок мне не помогли, когда прихватило брюхо на дежурстве по эсминцу «Осмотрительный».

Саму эвакуацию с борта помню в тумане. Точно одно: в машине «скорой», которая ползла по размытой дороге через сопки к Мурманску, так трясло, что я, без дураков, готовился отбросить копыта.

Диагноз поставили «беспоносная дизентерия». Как может быть заразная болезнь кишок без кровавого поноса — Бог знает. Но я же во всем и всегда был неповторимый уник!

19.08.1952. Мурманск. Заразный барак Военно-морского госпиталя № 74.

Немного очухался. Сегодня показывали первую серию «Живого трупа».

Вино, Бетховен, цыгане, черные глаза, Николай Симонов, колоссально! Все-таки Толстой был неплохой дядька. Только очень слабый в сильном и очень сильный в слабом. Еще парочка таких картин, парочку беспоносных дизентерий, парочку таких жутких бараков, в который я сейчас угодил, и я сам стану Федей Протасовым.

Вторая серия много хуже — сбились на банальную детективщину.

О соседях по палате. Название: «Тоскливо все это, братцы».

В палате сорок три человека. Из моряков я один. Остальные — солдаты по первому или второму году службы. Все заразные, потому никакой связи с внешним миром нет. По званию я самый старший, ибо мичман. Итак, в палату вводят нового больного. В руках у него книга. Сестра почему-то отбирает. Кто-то спрашивает название. Оказывается, «Тихий Дон». Из разных углов: «О! Да! Во, это книга!!» — и так далее — сплошные восхищенные крики. Не успеваю я позавидовать широкой популярности и народности Шолохова, как слышу уточняющий комментарий:

— Там все про блядей да про блядей — замечательная книга!

Затем группа пробует читать газеты. Следует и соответствующий комментарий:

— В Пехьяне двести домов сожгли!

— Во! Дають стране угля!

Рты у солдатиков приоткрыты от какого-то вечного удивления перед жизнью, зубы подсыхают на воздухе. Движения вялые и неуклюжие. Любят разговаривать о сложных вещах. Например, о распространении электромагнитных волн: «От дождя радиво сильнее или слабже?» Обсуждают устройство радиорепродукторов: «Ежели в него пальцем ткнуть, ударить током или не ударить?»

Говорят и даже утверждают, что воинское звание Сталина — «гений-исисус». Мне такое и не произнести.

Забивая козла, они делают все возможное, чтобы показать мыслительную напряженность: морщат лбы, рты открывают еще шире; настороженно и дико, как собака под занесенной над ее головой палкой, шмыгают глазами по рукам, грохающим очередную костяшку. Во время еды они мертво молчат, шумно дышат и хлюпают носами даже без намека на насморк. Вся дрянь, которая выдается, доедается до самого конца и алюминиевые миски вылизываются. Ну, я делаю так же уже одиннадцать лет. После еды они ложатся «завязывать сало». Они любопытны без определенного желания узнать что-либо. Если ты получил письмо, то садятся на стул, кладут руки на его спинку, на руки склоненную голову и смотрят на тебя внимательным и в то же время тусклым взглядом. Если ты решишь ответно взглянуть на них, то опустят глаза, а если какая-нибудь из их ног свободна, то начинают болтать свободной ногой в воздухе; затем воровато зыркнут и, если ты отвел взгляд, опять уставятся тебе в лоб. Сперва это развлекало, теперь уже раздражает. Они все верят в чертей, ведьм, лешего — все! все верят! Верят и в то, что бабы живут с кобелями и рожают щенят.

Чтобы кобель перестал жить с твоей бабой, надо надеть на него два намордника и, взяв за шкуру, шваркнуть об пол.

Рассказ ефрейтора:

«Бабка у меня есть — соседка. Стелет отлично здоровому внуку кровать и вдруг думает, эт что, коль внук помрет, то ему гроб надо будет делать. Потому как большой внучок уже подрос, без гробика не похоронишь. На следующий день внучок — Колька его звали — в лес с ребятишками пошел, костерчик они разложили. И разложили они — как хотите, так верьте, — костерчик прямо над миной. Кольку изрешетило всего, остальные детишки со страху разбежались да и попрятались. Он кровью-то и истек прямо там в лесу. Вот оно как бывает с этими старухами-бабками»…

ФЗО официально расшифровывается как «фабрично-заводское обучение». Они толкуют по-своему: «физически замученный осел». ХТЗ (Харьковский тракторный завод) — название трактора; у них — «хрен, товарищ, заведешь!»

Продолжаю рассказы ефрейтора.

До войны был у него школьный дружок Павлик, из ставропольских немцев, которых там проживало много. В начале сороковых по просьбе Гитлера Сталин многих фрицев отправил в рейх.

Сорок первый год. Оккупация. Павлик, который теперь уже Пауль, возвращается в пригород Ставрополя немецким офицером — закончил училище под Берлином. Служил в штабе. Хочет перейти к партизанам. Они ставят условие: добыть секретную документацию. Условие он выполняет, уходит в партизаны. Дальнейшая судьба неизвестна.

Еще одна история.

Такой же ставропольский немец, по наклонности музыкант, не расставался со скрипкой. Собирал сельских ребят, играл им русские песни и «Интернационал». Когда немцы уходили, он попросил одну русскую девушку его спрятать. Она побоялась. Немцы музыканта нашли и расстреляли, но торопились и он остался жить. Теперь — директор школы. От этого немца мой сосед и заразился пением.

Многие его истории мне кажутся пересказом кинофильмов, но иногда мелькают такие подробности, до которых наши режиссеры никогда не докопаются.

Записи подлинные. Сейчас удивляет отсутствие жалоб и стонов на «окружающую действительность». Барак госпиталя № 74 мало отличался от зоны. Заплесневелые от экскрементов матрасы, паскудно-диетическая жратва, вши. И ведь не из страха, что комиссар-замполит нос сунет в записки мичмана, я обо всем этом умалчивал. Нет! Обыкновенная привычка к скотскому существованию — эка невидаль!

Но одно стыдливое умолчание есть. Я рожал первый рассказ. Фабула любовная. А опыт в любви у меня был уже значительный — я потерял голову от страсти во втором классе начальной школы. У моего предмета была замечательная коса, пятерки по всем дисциплинам, серые глаза — маленькая принцесса грез.

После войны мы с ней жили в разных городах. Длительные разлуки стимулируют ревность и творческую потенцию. «Ах, ты мне изменила, другого полюбила! Зачем же ты мне шарики крутила? Да-да!» Что в такой ситуации делал Мартин Иден? Ну и я решил следовать по стопам Джека Лондона; стать всемирно известным писателем, а она пусть плачет кровавыми слезами, вытирает мокрые глаза косами и поет: «Эх, моряк, ты слишком долго плавал…»

Итак, первое художественное сочинение было любовной направленности, но сильно политизировано.