Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня - Даниэль Дефо

О моей семье, моей природе и моем первом путешествии

Я родился в последний день полнолуния 1632 года в городе Йорке, в благополучной семье иностранного происхождения. Мой отец был эмигрантом, бежавшим от князя-архиепископа Бременского и на первых порах обосновавшимся в Халле.

Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и перебрался в Йорк, где женился на моей матери, родные которой носили фамилию Робинзон, почему и я был наречен Робинзоном Крейссцаном. Однако из-за привычки англичан коверкать иностранные слова, нас стали называть Крузо, и теперь мы и сами так произносим и пишем нашу фамилию.

У меня было два старших единоутробных брата. Один был подполковником английского пехотного полка, действовавшего во Фландрии под командованием знаменитого полковника Локхарта.[6] Этот брат был убит в сражении под Дюнкерком, где какой-то испанец проткнул его насквозь серебряной шпагой. Мне никогда не рассказывали, какая участь постигла моего второго брата, хотя я догадывался, что он опустился на самое дно еще до того, как я достаточно подрос, чтобы познакомиться с ним.

Так как в семье я был третьим и унаследовал буйный нрав моего отца, то голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец дал мне довольно приличное образование и хотел, чтобы я стал юристом. Однако я мечтал только о морских путешествиях. Эта страсть побудила меня воспротивиться отцовской воле, пренебречь мольбами и доводами матушки и друзей; казалось, было что-то роковое в этом природном влечении, подталкивавшем меня к написанной мне на роду горестной доле.

Отец мой, человек степенный и мудрый, догадывался о моей затее и как-то утром вызвал меня на серьезный разговор. Он спросил, какие другие причины, кроме охоты к перемене мест, могут быть у меня для того, чтобы покинуть отчий дом и родную страну, где посредством труда и прилежания я мог бы увеличить свое состояние и жить в спокойствии и достатке. Он сказал, что жизнь моя с неизбежностью должна превратиться в легенду. Ведь мной правит Луна во всей полноте своего сияния, а я, по его мнению, наиболее всего предназначен для спокойной, размеренной жизни. Он просил меня учесть это обстоятельство, чтобы навсегда избавиться от тех бед и тревог, которые выпадают на долю высших и низших слоев общества. Наиболее спокойной жизнью живут те, кто принадлежит к среднему классу. Мир и благополучие сопутствуют тому, кто не слишком богат и не слишком беден. Принадлежность к среднему классу позволяет людям прожить жизнь тихо и безмятежно, а следовательно, с приятностью. Не обременяя себя ни физическим, ни умственным трудом. Не ведая сложных проблем, которые лишают душевного и физического покоя. Не подвергаясь преследованию толп горожан и священнослужителей. Не приходя в неистовство от животных страстей или потаенных плотских желаний.

Затем отец настойчиво и очень благожелательно принялся уговаривать меня одуматься, не бросаться, очертя голову, в водоворот нужды и страданий, от которых меня должно было оградить положение в обществе, принадлежащее мне по праву рождения. Он обещал позаботиться обо мне, постараться вывести меня на ту дорогу, которую только что советовал мне избрать. В заключение он привел мне в пример моего старшего брата, которого он с той же настойчивостью убеждал не участвовать в войне в Нидерландах, однако все отцовские уговоры оказались напрасными, увлеченный мечтами, юноша бежал в армию и погиб. И хотя, как сказал отец, он всегда будет молиться обо мне, он все же вынужден прямо заявить, что, если я не откажусь от своей безумной затеи, то на мне не будет благословения Божия, и придет время, когда я горько пожалею, что пренебрег его советом, но тогда может случиться так, что некому будет помочь мне исправить допущенную ошибку.

Я видел, как во время заключительной части этой речи по лицу старика струились обильные слезы, особенно когда речь зашла о моем погибшем брате. Когда же батюшка сказал, что некому будет помочь мне, то от волнения он оборвал свою речь, заявив, что сердце его разрывается и он больше не в состоянии вымолвить ни единого слова.

Я был искренне тронут его словами — да и кого бы они ни растрогали? — и твердо решил выбросить из головы все мысли об отъезде в чужие края и обосноваться на родине, как того желал батюшка. Но — увы! — прошло несколько дней, и от моей решимости не осталось и следа: короче говоря, желая избежать дальнейших уговоров, я решил тайно сбежать из родительского дома.

Прошел почти год, прежде чем я вырвался на свободу. В течение всего этого времени я упорно оставался глух ко всем предложениям заняться каким-либо делом и часто укорял родителей за их решительное предубеждение против того образа жизни, к которому меня влекли мои природные наклонности. Но однажды, находясь в Халле, куда я заехал по чистой случайности, на этот раз без всякой мысли о побеге, один человек, с которым я вел дела — Джейкоб Мартенс, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, — принялся уговаривать меня поехать с ним, прибегнув к обычному среди моряков средству соблазна, а именно, суля мне бесплатный проезд.

Я не посоветовался ни с отцом, ни с матерью, даже не предупредил их ни единым словом, предоставив им самим узнать о случившемся, и в недобрый — видит Бог! — час, 1 сентября 1651 года, через день после новолуния, я сел на корабль моего приятеля, направлявшийся в Лондон.

Думаю, никогда еще бедствия молодых искателей приключений не начинались так быстро и не продолжались так долго, как мои. Не успел наш корабль выйти из устья Хамбера, как задул ветер, поднявший огромные волны. Прежде мне никогда не доводилось выходить в море, и я не могу выразить, до чего же мне тогда стало плохо и до какой степени я был испуган. Только тогда я серьезно задумался над тем, что я натворил, и насколько справедлива обрушившаяся на меня небесная кара за то, что я покинул родительский дом и нарушил сыновний долг. Все добрые советы родителей, слезы отца, мольбы матери воскресли в моей памяти, и совесть сурово распекала меня за пренебрежение к родительским советам.

Между тем ветер крепчал, и по морю ходили высокие волны, хотя эта буря никак не могла сравниться с теми, которые мне выпало пережить впоследствии. Однако тогда и ее было достаточно, чтобы ошеломить такого новичка в морском деле, как я. С каждой новой накатывавшейся на нас волной я ожидал, что нас перевернет, и всякий раз, когда корабль скользил вниз, как мне казалось, в самую морскую пучину, я был уверен, что он уже никогда не поднимется на волну.

Терзаясь страхом, я неоднократно давал обет, что, если Господу будет угодно пощадить на этот раз мою жизнь, если нога моя снова ступит на твердую землю, то я немедленно вернусь в отчий дом и в жизни больше не взойду на корабль. Только тогда я оценил всю правильность рассуждений моего отца относительно золотой середины, и мне стало ясно, как мирно и приятно прожил он свою жизнь, никогда не подвергаясь бурям ни на море, ни на суше, и я твердо решил вернуться в родительский дом с покаянием, как настоящий блудный сын.

Однако на следующий день, когда ветер стих и море успокоилось, я начал понемногу привыкать к водной стихии. Солнце зашло без туч и такое же ясное встало на другой день, ночью я отлично выспался, и от моей морской болезни не осталось и следа. Я был в приподнятом настроении и с удивлением любовался морем, которое еще вчера бушевало и ревело, а по прошествии столь краткого времени являло собой тихое и весьма привлекательное зрелище.

Тут ко мне подошел мой приятель Джейкоб, соблазнивший меня составить ему компанию, и, хлопнув меня по плечу, сказал:

— Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Могу поспорить, что ты испугался. Признайся: ведь ты испугался вчера, когда задул ветерок?

— Ты называешь это ветерком? — спросил я. — Это же была ужасная буря!

— Буря? — переспросил он. — Какая буря, странный ты человек? Бог с тобой! Это был пустяк. Дай нам хорошее судно, да побольше простора, так мы такого ветра и не заметим. Ну, да ты, Боб, пока еще совсем салага. Давай-ка лучше сварим пунш и забудем об этом. Смотри, какой сегодня чудесный денек!

Дабы сократить эту печальную часть моего повествования, скажу лишь, что дальше дело пошло по морскому обычаю: мы сварили пунш, я напился допьяна и за один вечер потопил во хмелю все мои раскаяние и благие намерения относительно будущего. За пять-шесть дней я одержал такую победу над своей совестью, о которой только может мечтать молодой человек, желающий, чтобы она его не тревожила.

Между тем мне предстояло еще одно испытание, как всегда бывает в подобных случаях, Провидению было угодно отнять у меня последнее оправдание; в самом деле, если на этот раз я не понял, что спасся лишь по его воле, то следующее испытание было таковым, что тут уж даже самый последний, самый отпетый безбожник из команды нашего корабля не мог бы не признать его опасности, равно как и чудесности избавления от нее.