Однажды ты пожалеешь - Елена Алексеевна Шолохова

Но в глаза я редко ему смотрю, не могу, не по себе становится.

И сейчас почти сразу опускаю взгляд. Не знаю, что сказать. Ведь что ему ни скажи – он только поизгаляется.

И что теперь? Уйти на урок без номерка? Но как потом забирать одежду? Противная мегера-гардеробщица черта с два ее отдаст. Ещё хуже – если Исаев сам возьмет. Тогда с пуховиком можно попрощаться. Он уже проворачивал подобное с моей ветровкой этой осенью. Теперь светло-серая ткань на спине изуродована гадкой надписью, которую ни отстирать, ни вывести. Жалко куртку, запрятанную глубоко на антресолях, чтобы мама не нашла. Нормальных вещей у меня и так почти нет. Так что единственным пуховиком я жертвовать не собираюсь.

Тогда что делать? Оттолкнуть Исаева? Вряд ли получится. Он, может, и не качок, но высокий, спортивный и довольно крепкий. Уж точно здоровее меня в разы. Попросить? Только человеческих слов этот подонок не понимает.

И всё же я прошу:

– Отойди, пожалуйста.

Исаев выгибает бровь надломленной дугой, и шрам становится заметнее.

– Проси лучше, Стоянова. Душевнее.

– Андрей, пожалуйста, убери ногу, – через силу произношу я, глядя вниз, на ненавистные красные конверсы.

Он снова самодовольно ухмыляется и сдвигает ногу в сторону совсем чуть-чуть, так, что номерок лежит между его кедами, у самой подошвы.

Вот же мудак!

Я, стремительно краснея, быстро приседаю, подбираю злосчастный номерок, но встать не успеваю. Исаев внезапно хватает меня за волосы, сгребает их на затылке в кулак и грубо, очень грубо, оттягивает вниз так, что я волей-неволей поднимаю к нему лицо. Мне больно и страшно. А ещё очень унизительно это – сидеть на корточках у его ног.

Я хочу встать, пытаюсь как-нибудь вывернуться, отчаянно луплю по его коленям, по руке, царапаю пальцы, но он лишь жестче сжимает волосы, не давая приподняться.

– Я всё знаю, – вдруг наклоняется он и цедит мне в лицо без тени насмешки.

В потемневших глазах горит даже не злость – лютое бешенство. Он сейчас так меня ненавидит, что я физически это чувствую.

Исаев всегда ко мне цеплялся, почти с самого начала, как я пришла в эту школу. Правда, первое время мне казалось, что я ему нравлюсь. Вот же дура…

Однако я до сих пор не понимаю, за что он так меня невзлюбил. Откуда такая неприязнь? Только потому, что новенькая? Ведь я ровным счетом ничего плохого ему не сделала.

Ну а сейчас это не просто неприязнь, а настоящая ненависть. Она как радиация – невидимая, неосязаемая, но смертоносная.

Но с чего вдруг? И что он знает?

Я не понимаю Исаева, однако это «знаю всё» тотчас вгоняет меня почти в панику. Мне есть что скрывать, только при чем тут он?

– Я знаю, что это была ты, тварь. Думала, никто не узнает? Ну, считай, напросилась…

Его рот, да и вообще всё лицо, презрительно кривится, будто смотрит на кучу гниющего зловонного мусора. Никогда не видела его таким… жутким. Даже вырываться перестала. За что он так? В чем я виновата?

Мысли путаются. Веки щиплет от подступивших слез. Кожа под волосами уже горит, но этот урод не ослабляет хватку. А самое обидное, что я абсолютно не догадываюсь, о чем он, но так напугана и шокирована его неожиданной выходкой и непонятной яростью, что слова вымолвить не получается. Даже перестаю отбиваться. Только бессмысленно хлопаю глазами, в ужасе на него таращась.

– Оу, Андрюха, – вдруг слышу за спиной: – Чем это вы тут занимаетесь?

Я тотчас узнаю голос Кривошеина из параллельного и делаю резкий рывок, пытаясь вскочить, но тут Исаев разжимает кулак, выпуская волосы, и сам меня отталкивает.

– Пошла на хрен, – выплевывает он зло, а я, теряя равновесие, едва не заваливаюсь набок, но в последнюю секунду успеваю отставить руку и опереться о пол.

Наконец встаю. Перед глазами всё плывет, по щекам струятся слезы, в ушах бухает пульс. Схватив сумку, я опрометью вылетаю из гардероба под глумливый смех Кривошеина.

– Ну ты, Андрюха, жжешь. А чего злой такой? Обломал я вас, что ли? Ну, сорян.

– Завали, а, – огрызается Исаев.

А больше я ничего не слышу. Бегу прочь, уже и не пытаясь сдержать плач. Мало того, что этот подонок меня унизил и обвинил черт знает в чем, так еще и тупой пошляк Кривошеин всё извратил на свой лад, а это чревато новыми сплетнями. Проклятая школа!

Я врываюсь в уборную, выстуженную и пропахшую хлоркой. Закрашенное белой краской окно распахнуто, а подоконник уже успело немного припорошить снегом. Но я не чувствую холода, хоть меня и знобит.

Хорошо ещё, что тут нет никого. Не хочу, чтобы меня видели зареванной. Не хочу давать лишний повод для насмешек. О том, чтобы пойти на урок, и речи быть не может. Куда я в таком виде?

За прогул мне, конечно, влетит от классной по полной программе, я и так на плохом счету. А в ее личном списке худших учеников я наверняка на почетном первом месте.

Не скажу, что совсем уж без причины – характер у меня все же так себе, ну и язык иногда стоило бы поменьше распускать, но и она – редкостная стерва.

Кто сказал, что молоденькие училки добрые и понимающие? Вранье. Вероника Владленовна – самая молодая среди учителей, в прошлом году закончила пед, но такой злобной дуры ещё поискать. А главное, у неё сплошь двойные стандарты.

Например, эта лицемерка многое спускает тому же Исаеву, на его выходки смотрит сквозь пальцы и флиртует с ним так, что стыдно становится.

С другими парнями из класса Вероника Владленовна не так мила и кокетлива, как с Исаевым, но тоже вполне благосклонна. Ну а со мной она прямо как