Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Соснин не спешил, но шагнул-таки в душную тьму, потянулся к ручке неприметной двери в косом тупичке под площадкой железной лестницы.

почти у цели (повторно)

Ох уж вроде бы случайная дверца сбоку…

Да, очутившись здесь, он вновь и вновь удивлялся!

Да, да, последний вполне торжественный отрезок коридора, вдоль которого развернули выставку, был прямым, широким, с фанерованными панелями, но никуда, оказывалось, не вёл. Где потерялась главная ось? Или не потерялась, а сломалась, но никто из специалистов по ансамблям, сновавшим здесь взад-вперёд, почему-то не заметил поломки? Стыд и срам, сквозь жалкую дверцу на косой площадке входить в залу, где и генералы с замершими сердцами приёма ждут. Потянувшись к дверной ручке, Соснин заметил внизу, в провале лестничного пролёта, могучую спину и жирный багровый затылок склонившегося над умывальником Фофанова.

И всё же.

Случись впервые открыть жалкую эту дверцу, он бы оцепенел. За дверцей, как уже торопливо упоминалось, с ленцой обнимая заоконную сырую площадь, выгибалась опрятная, даже нарядная зала. Стены, поблескивавшие гладким беспрожилочным мрамором цвета разведённого молоком какао, стройные коринфские колонны, изящно подпиравшие фриз. И белые, с позолоченными по контуру филёнок порезками, двери кабинетов – высокие, внушавшие благоговение к чиновным таинствам.

Это была вроде бы типичная ампирная зала.

Женственно-расслабленная, но и строгая, пожалуй, исполненная пусть и вяловатой торжественности, вроде бы поникшая, уставшая скрывать увядание, хотя тщательно прибираемая мытьём, косметикой. Зала с телом и душой провинциальной аристократки возлежала в центре некогда блиставшей столицы. Удивительно ли, что, украшая в проклятом прошлом важные царские министерства, а ныне, как-никак, Главное Архитектурно-Планировочное Управление, она, эта видавшая виды зала, не могла не напоминать наивно-претенциозные залы в анфиладных дворянских гнёздах, элегичный образ которых пристрастились эксплуатировать театральные сценографы, кокетничая с законами перспективы? Вот и окна, цедившие скуповатый день, казались декоративными, выписанными бледной кистью: свет струился и тлел одновременно, словно искусственный, излучаемый тусклым, обильно запылённым софитом или закарнизными лампочками – свет словно плескался на пасмурную фотобумагу заоконного фона, которая отражала затем свет обратно в залу, бросая на стены, пол, анемично-беспомощные лучи.

Или попал он не только в театр?

В кино? Конечно, и в кино тоже! – если бы Соснин вдруг увидел эту залу впервые, то, не медля, кинулся бы поперёк кадра с малиновой дорожкой к окну и стоял бы, стоял, заворожённый круглым столиком с самоваром и плетёными креслами у цветника, безмятежно болтающими за чаем, подготавливая своей болтовнёй плаксивые взрывы чувств, бородато-усатыми господами в толстовках, дамами в бело-розовых, с оборками, платьях, а чуть сбоку – срезанной рамкой кадра замшелой балюстрадой в жасминовой чаще, сквозь которую старинная лестница сбегала б к чистой прозрачной речке, а за речкой бы дымились луга, истаивал бор…

Соснин, однако, видел приёмную залу не в первый раз, не кидался к окну, знал, что внизу, скользя по мокрой брусчатке, объезжали липовый сквер грузовики, справа закруглялся жёлто-белый фасад, слева – темнел мост с гранитными башнями, едва различимыми в мглистом воздухе, почти сливавшимися с фронтом мрачноватых, вставших вдоль Фонтанки домов, и только горели над башнями моста золотые шишечки.

Итак, Соснин не увидел бы в окне ничего неожиданного.

Он медленно пересёк синтетическую малиновую дорожку, не поворачиваясь даже к окну, остановился у полой коринфской колонны.

Между Сосниным и кучкой знакомых лиц, возбуждённых повторным вызовом на комиссию, – Фаддеевский, размахивая руками, в муках рождая слова, пытался в чём-то убедить Блюминга – чуть наклонно и точнёхонько по центру протяжённого простенка располагался очищенный от пыли макет городского центра, вырвавшегося к морю; макет огибали аккуратно расставленные по дуге стулья.

Оставалось ещё минут десять…

Ожидая, когда позовут, Соснин привычно заскользил взглядом по искусственному мрамору, по портретам великих зодчих.

предательски клонило ко сну

Оцепенелость, скука.

Как в усадьбе после обеда.

Только бородачи-реставраторы на козлах почему-то торопливо соскабливали с фриза свеженаписанный узор из переплетённых меандров. Да, в прошлый раз старательно подновляли, а теперь… бумагу на паркетный пол даже не подстелили…

немая сцена или наваждение?

Внезапно зевотный быт приёмной залы взвихрили одинаковые, коротко – под бокс – остриженные крепыши в стальных пиджаках – промчались, точно спринтеры, застыли по углам.

И беззвучно распахнулась в другом конце залы двустворная белая дверь с главной лестницы, на ней, той каменной, предназначенной для важных визитёров лестнице, и начиналась малиновая дорожка, которую к каждой ступеньке прижимали специальными креплениями надраенные медные штанги…так вот, распахнулась двустворная дверь с главной лестницы, и ковровая дорожка мерно понесла ладного мужичка среднего роста, в тёмно-сером, точно по фигуре скроенном-подогнанном костюме-тройке – ветчинно-розового, с седоватыми, слегка волнистыми волосами.

Нет, не так.

Сиятельный и не касался торжественного половика подошвами зеркально отблескивавших щиблет.

Воспаривший, он плыл, медленно загребая отутюженными штанинами, плыл по воздуху, надутый верой в неколебимость своего приподнятого над землёй положения, а память заталкивала Соснина в жарко натопленный, с навощённым паркетом райкомовский кабинет, куда тоже вплывал розоватый, седовато-завитой…

Да, та же плавность, та же ветчинная неподражаемость щёк.

Казалось, Григорий Васильевич, ведомый ворсистой красной стезёй, так бы и парил, плыл, и стены бы пред ним расступались, а посетители-просители, секретарши с открытыми ртами и зависшими в воздухе телефонными трубками, несвоевременно сорившие из-под расписного потолка бородачи-реставраторы, все-все, застигнутые врасплох явлением, так навсегда бы и застыли в нелепых позах.

Однако Филозов, которого известили с вахты о долгожданном, но выпавшем столь внезапно, без предупредительного звонка визите, скакнул наперерез встретить; о всесильных цифрах, достойных наделения их верховной властью, Филозов от ледяного страха, вновь лизнувшего изнутри, на сей раз, наверняка, забыл.

Григорий Васильевич не замедлился, не повернулся даже, правда, ступив на горяще-алую кляксу, посаженную на ковровую дорожку случайным лучом, будто б нехотя, не дрогнув ни единым лицевым мускулом, протянул ладонь, как если бы протягивал в пустоту. Филозов-то хотел посоветоваться, подвести к многотрудному макету с заждавшимся обсуждения полукругом стульев, Филозов так гордился макетом, так ждал высокого мнения, но у Григория Васильевича была своя таинственная программа посещения, он брезгливо шевельнул пальцами, раздражение слегка заметно тронуло губы – точь-в‑точь такая же гримаска гульнула когда-то и по твёрдым губам розовощёкого и седовласого, с волнистой укладкой, Фрола Романовича, когда соратники повлекли его к зелёносуконному столу осудить возмутительные плакаты! Нет и нет, в другой раз, – дал понять Григорий Васильевич, – какой-то макет и подождать мог.

что дальше? (приходя в себя)

Оба укрылись в филозовском кабинете, повергнув находившихся в приёмной в священный трепет.

А когда покинули кабинет, Григорий Васильевич с неизменной своей плавностью двинулся к торжественной двери по почётной дорожке, сопровождавший же его с отступом на пол-шага и слегка сбоку Филозов уже на дорожке не умещался. Да, Григорий Васильевич заведённо поплыл назад, к услужливо распахнутой двери, так и не дрогнув ни одним из выхоленных розовых мускулов.

Следом и постовые в стальном текстиле снялись, а изваяния в приёмной зале воскресли, загомонили, Соснин подумал невпопад, что охрану сильных мира сего следовало бы разжаловать-разогнать, что было бы, если бы он был бомбистом, а не зевакой, которого неизвестно зачем на комиссию пригласили во второй раз?

Он бы ещё что-нибудь надумал, да не успел.

Филозов вернулся с проводов воодушевлённым, велел заходить.

и всё же цифры решают? (скороспелые выводы вперемешку с безответственными предположениями)

Пронесло?

Зачем пожаловал?

Филозов оставил вопросительные взгляды без ответов, он умело скрывал взволнованность, держался молодцом, лишь пожаловался, не заботясь об искренности интонации, что мало ему забот в Юбилейном Комитете, так Григорий Васильевич ещё подписал ему командировку в Японию, время, как шагреневая кожа, сжимается…уже второе заседание комиссии, а почти не продвинулись…