Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

Тюмтюмов.

— Пусть посмотрит тайгу, комарье пусть покормит, вернется— я его на радиостанцию возьму. Мне ох как нужен грамотный человек,— объявил Щербинин.

Донауров закупил у Каролины Ивановны все необходимое для старателя, приобрел пару лошадок у оленевода — тунгуса

Элляя и отправился за Кухтуйский перевал. Подражая другим золотоискателям, он застолбил небольшой участок по соседству с прииском знаменитого охотского миллионера Ивана Елагина и принялся за работу. >

Все, что он читал прежде о поисках золота — романы Ма-мина-Сибиряка, рассказы Брет Гарта, Джека Лондона,—оказалось скверными учебниками. Все — от поисков до промывки золотоносных песков — было делом непосильным, невозможным для одного. Промучавшись летний сезон, Донауров, законсервировав свой участок, вернулся в Охотск.

Общительный по натуре, он сошелся с Щербининым, и тот стал обучать его редкой профессии радиста. Андрей поселился в домике Ильи Петровича, много и весело работал, еще веселее ходил на охоту, на рыбалку.

Илья Петрович научил его ловить морозными ночами налимов, читать следы черно-бурых лис, и таежный мир стал приоткрывать ему свои секреты и тайны. Еще Щербинин познакомил Андрея со священником отцом Поликарпом и его молодой до-черыо Феоной; с той счастливой минуты Охотск для Андрея оделся в радужные краски.

У тебя вид именинника. По глазам видно, что влюблен. Такое скрыть невозможно. Люби, пока любится. Только юноше,' влюбленному по уши, не стоит забывать о службе,—сказал Щербинин.

— Я разве забываю?

Пока нет, но молодости свойственно непостоянство. А наша радиостанция одна на полмира, — с гордостью заметил Щербинин, — Если она испортится — полмира погрузится в молчание. — Илья Петрович круто повернул разговор: — Ты знаешь, ведь и отсюда, из Охотска, русские люди шли открывать новые земли. Аляска, Калифорния, Курильские острова еще помнят русский флаг, а теперь иностранцы завоевывают наш Се-вер. Я в Охотске двадцать лет, на моих глазах появились всякие Свенсоны да Пюргентоны. Чарли Пюргентон застолбил по Кухтую пятьдесят участков, да столько же Олаф Свенсон... А Каролина Ивановна, а Тюмтюмов? Со счета собьешься.

Между прочим, Никифор Тюмтюмов утверждает, что теперь в России будет править желтый цвет — цвет золота,— сказал Андрей.

— Тюмтюмов и должен так думать, иначе какой же он к черту промышленник! Меня интересует твое отношение к зо-лоту. Как-никак, но ты хотя и маленький, а хозяйчик. Собственный участок за Кухтуем имеешь,— рассмеялся Щербинин.

Мое отношение к золотому тельцу? Да просто приятно швырять самородки на кабацкую стойку, еще приятнее

украшать драгоценностями любимую женщину. Мне Феона сказала: любовь нуждается в золотой оправе.

— В шутку или всерьез сказала?'

— Пойди угадай, когда женщины шутят...

— Ну а если всерьез? Тогда что же?

— Брошу радиостанцию и снова уйду в тайгу.

— Несущественный ты человек. Такие хлопцы собакам сено косить начнут, трамбовкой дыма займутся.

— Вот и рассердился!

Щербинин был снисходителен к переменчивому в настроениях поэту, но сейчас сказал, подчеркивая каждое слово:

-— Ты носишься по белу свету в поисках приключений. Любовь твоя — лихорадочное увлечение, а золото попахивает авантюрой. Я тоже когда-то любил путешествия и приключения, но с годами прошло. Каждый стремится пристать к своему берегу. И тебе надо, Андрей...

— Для меня, Илья Петрович, любовь превыше всего,—беспечно ответил Донауров. — Я побежал к Феоне...

Феона хлопотала на кухне, и Андрей наслаждался, наблюдая ее тонкую фигурку, летящие движения, добрую и такую чарующую улыбку. На каждой вещи в комнате, от цветов на подоконниках до безделушек на туалетном столике, был отблеск ее Личности. На стене висел портрет матери Феоны, у нее, как и у дочери, был тоже стремительный облик.

После завтрака Андрей и Феона присели на тахту.

— Почитай мне стихи,— попросила Феона.

Вместо ответа он стал целовать ее в губы, щеки, шею; Феона, забыв о стихах, отвечала на поцелуи.

Тогда он решился на большее, но Феона оказала неожиданное сопротивление. Она сопротивлялась упорно, молчаливо.

— Не надо, умоляю,— услышал он шепот, устыдился своего поступка и почувствовал страх за ее беззащитную доверчивость. Он выпустил ее из объятий и снова увидел портрет. Мать Феоны смотрела на него строго, презрительно, осуждающе.

Андрей выбежал на кухню, прижался разгоряченным лбом к окну, ничего не слыша, кроме стучащего сердца. Феона подошла сзади, положила ладонь на его плечо.

— Я тебя люблю, и ты не сердись. Все будет по-настоящему, когда я стану твоей женой. А для этого надо...

— Приобрести для -любви позолоченную раму?—не дослушав, спросил Андрей.

— Надо, чтобы согласился отец.

— Я выпрошу у него согласие.

— Он сказал, мне еще рано замуж.

— Тогда я вырву согласие Силой!..

— Ты не оскорбишь отца...

— Так что же делать?

— Не знаю. Ждать. Набраться терпения и ждать.

— Я живу в сплошном чаду тревоги, счастья, страха да тяжких предчувствий, а ты говоришь — жди!

Они вернулись в комнату. Андрей спросил:

— Как получить согласие отца?

— Продай свой участок кому угодно. Отец не хочет, чтобы ты был золотопромышленником, в годы войны красных и белых золото опасно...

Это говоришь ты или твой отец? Не понимаю. Объяснись...

Где золото, там и кровь, и лишние страдания, и ненужные страхи. Ты приехал к нам на поиски дикого счастья и не хочешь знать простых истин. Золотое счастье Ивана Елагина или Никифора Тюмтюмова оборачивается бедой для многих старателей. Почему люди должны страдать ради их золотого счастья?

— Мне без тебя нет жизни. Завтра уйду в тайгу и продам свой участок. Феона, Феона! — повторил он, чтобы доставить себе радость от ее звучного имени.

Перед уходом в тайгу Донауров пригласил Щербинина в трактир. Они пили спирт, болтали о всяких пустяках, потому что все важное было обсказано. Андрей отхлебывал из стакана и сердито следил за толстыми пальцами трактирщицы, небрежно ссыпающими в жестяной ящик наперстки золотого песка., горка которого была так же небрежно высыпана старателем на прилавок.

ц Спирта навею шатию! — приказал старатель, обводя рукой завсегдатаев