Королев: факты и мифы - Ярослав Голованов

Не торопясь, проверяя и перепроверяя каждую предстартовую операцию, приближались к мигу старта. Вместе с военными ракетчиками, которые должны были освоить новую технику, уточняли методику пуска, заранее составленную в Подлипках, но, как выяснилось, во многом довольно умозрительную.

Государственная комиссия под председательством Василия Михайловича Рябикова назначила первый старт ракеты Р-7 и вообще первый старт на полигоне Тюратам на 15 мая 1957 года. У трех перископов подземного бункера находились: «стреляющий», т.е. офицер, отдающий все команды стартовикам, – Александр Иванович Носов, его, скажем так, гражданский дублер, заместитель Главного конструктора по испытаниям Леонид Александрович Воскресенский и Сергей Павлович Королев. В 19 часов 01 минуту ракета в огненно-рыжих клубах тонкой пыли ушла со старта. Спокойно, ровно начала набирать высоту, все уже ждали разделения ступеней, когда в одной из «боковушек» брызнуло пламя, и, прежде чем до Земли дошел звук взрыва, видно было, как упорно стремящаяся ввысь ракета сначала шарахнулась в сторону, а потом сразу развалилась на куски. Оставляя узкие белые хвосты дыма, куски эти неспешно, нехотя повалились на Землю...

Как ни странно, Королев после этого неудачного пуска был менее мрачен, чем до него, выглядел бодрым и даже веселым. Вспоминая тот день, начальник полигона Алексей Иванович Нестеренко подтверждает:

– Ни при каких авариях, а они случались, Королев никогда не ныл, не размагничивал людей. Я никогда не видел его размазанного, раскисшего от неудач, он всегда держался очень мужественно. Так было и на этот раз. Королев бодро всем говорил:

– Со старта ушла отлично! Ракета летать будет!

Конечно, он переживал, но и перед Нестеренко и его офицерами, и перед своими инженерами бодрился, а что это ему стоило, мы не знаем, но догадываться можно. В письме к Нине Ивановне через два дня после этого пуска Сергей Павлович пишет: «Устали мы здорово, и я, конечно, в частности, и настроение очень неважное...» Это – «эзопов язык»: они с Ниной договорились, что слово «настроение» в его письмах будет означать успехи в работе. Эта нехитрая эпистолярная конспирация продолжалась многие годы. «Но надеемся, – продолжает письмо Королев, – что пройдет время, отдохнем от неприятностей и постараемся, чтобы и настроение исправилось. Вообще, конечно, распускаться нам нельзя ни при каких обстоятельствах».

Он давно уже заметил, что неудачи в работе выявляют в людях худшие черты и самое печальное – люди стараются от неудачи как бы отмежеваться, показать свою непричастность, а если возможно, то и вообще исчезнуть.

Вскоре после неудачного старта уехал Глушко.

«Вчера срочно отбыл Вл. Павл.164, все бросил, со всеми разругался, – пишет Королев домой 21 мая. – Печально и тяжело просто было смотреть на человека, потерявшего всякую ориентировку и желающего во что бы то ни стало улететь.

Плохо на всех нас подействовал и отъезд Ник. Алекс...165

Сегодня на 3 дня улетает Леон. Александр.166 Он очень сильно простудился, у него опухло лицо (говорят – гранулема) и «в конце концов» в сопровождении врача мы его отпускаем.

Вот как все бегут с нашего корабля, почти затопленного бушующими волнами!

Я к этому, впрочем, давно привык, что когда дела идут похуже, то и «друзей» поменьше, но, конечно, это не может улучшить общего состояния и настроения у меня и у тех, кто остался.

Но мы так не сдадимся: много, очень много работаем, много думаем и найдем, в чем дело и решим все до конца».

Анализ аварии показывал, что винить Сергею Павловичу некого: пожар и взрыв «боковушки» произошел по вине его производственников: негерметичным оказался стык одного из трубопроводов, идущих к рулевым двигателям, тем самым, которые отказался делать Глушко и которые сделали в его КБ. Немедленно директору завода Туркову и главному инженеру Ключареву был отдан жесточайший приказ разобраться с этим вопросом и устранить недоработки. Устинов прислал на завод своего заместителя Карасева, который только что не спал в сборочном цехе, не спуская глаз с коварных движков.

Кстати говоря, это еще один пример использования Устиновым, уже после смерти Сталина, близких ему, истинно сталинских методов руководства. В случае, если дело не идет, посылать этакого надсмотрщика, погонялу. Помочь он не может, будучи человеком, как правило, некомпетентным, а лишь пугает и дергает людей. Я ничего дурного не хочу сказать о Карасеве, но не полезнее ли было послать на завод кого-нибудь из опытных технологов – Глушко или Исаева?

Дни шли в постоянных, упорных поисках надежности. «Дела наши идут без особых перемен, мы снова готовимся и стараемся до конца все понять, – писал Королев домой 27 мая. – Много времени занимает просмотр всевозможных данных и записей. Вот где воистину бывают положения, когда „мой карандаш умнее меня“, – это изречение, кажется, Лейбница, но и мы часто не понимаем до конца всего того, чем располагаем. Одновременно ведем большие опыты там, у нас дома, и все это как-то должно быть связано воедино».

По поводу «больших опытов... дома» много лет спустя вспоминал Виктор Михайлович Ключарев:

– Герметичность была на первых этапах испытаний ахиллесовой пятой «семерки». Проводить испытания герметичности было очень сложно, потому что никто не знал истинных условий, в которых работают все эти соединения в первые секунды полета...

Королев постоянно – днем и ночью – находится в состоянии крайнего нервного напряжения. Он все время чувствует на себе взгляды людей, ждущих его решений и приказов, но понимает, что торопиться с этими решениями и приказами нельзя, что он должен быть предельно осмотрителен, чтобы избежать будущих ошибок. Конечно, очень хочется доказать всем, что его «семерка» – отличная машина, но он не настаивает пока на новом старте.

«Вчера я лежал дома днем и раздумывал над тем несколько необычным состоянием, в котором я нахожусь все это время, – пишет Сергей Павлович домой.

– Скорее всего, его можно определить как состояние тревоги и беспокойства. Даже нельзя сказать конкретно, о чем или по какому поводу это беспокойство. Просто напряжены нервы и внимание так, как если бы происходит что-то плохое или трудное, и ты не знаешь исхода, или возможно результата. Это состояние всегда охватывает меня, если что-либо не ладится и, особенно, при испытаниях. Но потом все как-то проходит, когда есть результаты...

Сейчас здесь этого нет и, видимо, долго не будет, так как нам еще предстоит очень долгий и сложный путь да и начало было не очень блестящее.

Чувствую, что уходит много сил на все это, стараюсь не нервничать сам и сдерживаюсь при взаимоотношениях с другими, а порой так трудно бывает, как никогда».

В другом письме: «... мы должны добиться здесь, именно здесь и сейчас нужного нам решения. Дело слишком большое, очень важное и срочное...»

Вот в таком трудном, противоречивом состоянии – напряженной работы, постоянных сомнений и несокрушимой веры в правильности выбранного пути – Королев жил почти месяц: второй пуск «семерки» состоялся в полночь 11 июня.

Ракета со старта не ушла. И на том спасибо, что не взорвалась, не разворотила все фермы. «Снова у нас нехорошо и очень»! – пишет Королев домой на следующий день.

В довершение ко всем неудачам, едва успели слить ракету167, как над «площадкой № 2» разыгралась невероятная и давно забытая в этих краях гроза. Пламеотводный канал превратился в настоящий водопад, вода затопила подземный командный бункер. Королев писал жене, что дождя в Тюратаме вообще никто из старожилов не помнит в последние сто лет, а такой грозы и ливня он никогда в жизни не видел – «все залило, и мы путешествовали чуть ли не вплавь».

После того как ракету отвезли обратно в МИК, чтобы понять причину неудачи, довольно быстро выяснилось, что на одной из магистралей клапан стоит «вверх ногами». Таким образом, корни и второй неудачи шли из ОКБ Королева.

Сергей Павлович был справедлив в своих технических оценках – это все отмечают. Но это вовсе не значит, что он бесстрастно признавал свои ошибки. Он не любил их признавать и не признавал до той разумной черты, после которой не признавать было уже просто смешно и глупо. Если ракета взрывалась, не летела совсем или летела не туда, куда надо, поиски причин он никогда не начинал «с себя».

– А возможно не долили топлива... А может быть, горючее не той марки...

Есть ли уверенность, что подпитка жидким кислородом проводилась по штатному расписанию? – Он мог придумать десятки причин.

Все остатки топлива после заправки опечатывались, состав компонентов контролировался химическим анализом, и Бармину обычно не составляло большого труда отвести эти подозрения с помощью соответствующих документов. Тогда Королев переключался на Глушко, высказывая различные предположения в связи с отказом двигателей. Получив алиби двигателистов, наваливался на Пилюгина, изыскивая погрешности в подаче команд системой управления. При всех этих разборах конструкция собственно ракеты была как бы вне подозрений. Это особенно бесило Глушко: