Вяземский - Вячеслав Бондаренко

К этим внешне безнадежным, а внутренне все же горделивым «поминкам» по собственной судьбе примыкает еще одно стихотворение, написанное в тот же день и на одном листе с «12 июля 1854 г.». (даже размер совпадает, любимый Вяземским неторопливый александрийский стих) — «Сознание». Это, в сущности, вариация на тему «12 июля 1854 г.»., но более интимная, адресованная конкретному человеку (Владимиру Титову). Снова Вяземский сетует на собственную слабость, лень, называет себя «бойцом без мужества и тружеником без веры», восклицает: «Как много праздных дум, а подвигов как мало!» Но в финале «Сознания» эти самобичевания, звучащие, как и в «12 июля 1854 г.»., довольно холодно и шаблонно, сменяются другим — искренним, глубоким и по-настоящему горьким признанием:

…В борьбе слепойНе с внутренним врагом я бился, не с собой;Но Промысл обойти пытался разум шаткой,Но Промысл обмануть хотел я, чтоб украдкойМне выбиться на жизнь из-под Его рукиИ новый путь пробить, призванью вопреки.Но счастья тень поймать не в прок пошли усилья,А избранных плодов несчастья не вкусил я.   И видя дней своих скудеющую нить,   Теперь, что к гробу я все ближе подвигаюсь,   Я только сознаю, что разучился жить,   Но умирать не научаюсь.

Это звучало уже очень серьезно. Попытка «вывести» свою жизнь «на счастье», конечно, была заведомо обречена. Но только к шестидесяти годам Вяземский смог вслух сказать о том, что он не хозяин собственной судьбы. Спор разума с Промыслом оказался бессмысленным и опасным — в 1851 году он привел Вяземского на грань безумия. «Загадочная сказка» (как он назвал свою судьбу) продолжала сочиняться вне зависимости от его чаяний и желаний, и князь, отказываясь от всякой гордыни, чуждый самолюбия, признается: жить он разучился, «новый путь пробить» не удалось, Провидение не обманешь. Это была расписка в том, что сознательная жизнь завершена и впереди ожидает прозябание. Расписка в полном собственном проигрыше…

Он заблуждался. Меньше чем через год «загадочная сказка» совершит очередной непредсказуемый поворот…

Скорее всего, «12 июля 1854 г.». и «Сознание» и впрямь объединялись Вяземским в своеобразное поэтическое завещание, потому что в сентябре того же 1854 года (и тем же александрийским стихом) он написал еще и «Литературную исповедь» — подведя итоги поэтической карьере. В «Исповеди» князь уже вполне чувствует себя в своей тарелке, это привычные для него ироничные, ловкие и старомодные стихи, где он стойко обороняет свою литературную позицию — например, подчеркнуто обращает внимание на то, что современные поэты и литературоведы ему не указ, он до сих пор признает только суд Жуковского, Пушкина, Баратынского… Но, судя по названию стихотворения, это опять-таки последнее слово Вяземского. Видимо, в Бадене, переполненном замогильными ассоциациями, князя снова навестила мысль о близкой смерти, хотя и не преследовала уже так жестоко, как зимой 1851/52 года.

…Заграничное житье-бытье между тем продолжалось. Возвращаться в Петербург в июле, как планировали Вяземские, не пришлось: 26 августа 1854-го отпуск князя по просьбе наследника и великой княгини Ольги Николаевны был продлен до марта следующего года… 4 мая, сразу же после открытия баденского сезона, Вяземские уехали сначала на воды в Карлсбад (где получили письмо от Павлуши — у него родился сын, которого назвали Петром), потом в Лейпциг, Дрезден, опять в Баден-Баден, снова в Карлсруэ, Канштадт, снова в Штутгарт… Бесчисленные приемы, визиты, светская кутерьма, апофеоз которой — 28 сентября в Штутгарте, когда Вяземский был представлен старому вюртембергскому королю Вильгельму, его дочери — голландской королеве Софии, саксен-веймарскому великому герцогу Карлу Александру, каким-то принцам и принцессам. Пришлось даже влезать в мундир и надевать ленту, прямо как в Петербурге. Наконец вечером 4 октября княжеская чета пересекла швейцарскую границу — Базель, Интерлакен и 11 октября — маленький курортный город Веве. Там Вяземскому было предписано на редкость приятное лечение виноградом.

Веве лежал на берегу Лемана, Женевского озера, окруженный со всех сторон горами и еще не застроенный высотными отелями, как сейчас. Здесь прекрасный климат (в отличие, например, от Женевы): горы защищают Веве от сильного холодного ветра — фена. Небольшой этот швейцарский курорт свят и памятен для русской литературы: в 1789 году Веве посетил Карамзин, в 1821 году (и еще несколько раз потом) — Жуковский; именно здесь был начат перевод «Шильонского узника», здесь Гоголь в 1836-м работал над «Мертвыми душами»… Всюду теперь сопровождают Вяземского тени друзей, «Письма русского путешественника» всегда с ним. И глядя на горы, он вдруг вспоминает, что уже видел именно этот пейзаж — зубчатые границы оснеженных пиков соприкасаются с небом, словно купаясь в холодном прозрачном воздухе… Лодка на неподвижной поверхности Лемана. Деревья кудрявятся на берегу… Этот рисунок Жуковского он видел когда-то — когда? В 25-м году? в 33-м? 38-м?.. Тонкие, воздушные линии, мелкие изящные штришки, застывшие фигурки людей, любующихся природой. Такой фигуркой застыл сейчас и сам князь — частью пейзажа, в виду которого невольно думается о Божьем величии.

Стихи пишутся по-прежнему хорошо. (Кстати, о Швейцарии, как и о Венеции, Вяземский написал больше, чем кто-либо из русских поэтов.) Теперь он параллельно ведет два поэтических дневника — «официальный» и личный, интимный. Такое уже было в 1814 году, когда Вяземский одновременно мог сочинять и надпись к бюсту Александра I, и язвительные эпиграммы на литературных противников… Сорок лет спустя его снова волнуют сводки с полей сражений: как и все русские, он возмущается варварским обстрелом Одессы, негодует, узнав, что англо-французская эскадра подходит к Петербургу, что Черноморский флот блокирован в Севастополе… Неудачи преследуют русскую армию. Сражение на реке Альме, Балаклава, Инкерман… 5 октября 1854 года англо-французские войска впервые бомбардировали Севастополь. Война поворачивается к России совершенно непобедной своей стороной. Коснулась она и Вяземского лично: в бою геройски погиб полковник Карамзин, старший сын Николая Михайловича, племянник князя… Совсем недавно Вяземский благословлял его на брань посланием «Андрею Карамзину»… Все это угнетало невероятно: «Силистрия и прочее ядром засели мне в душу. Тяжело» (русская армия не смогла захватить крепость Силистрию), «Что-то нет нам счастия. Большая неустрашимость, примерное самоотвержение, но нет блистательных ударов», «Еще не гадко, а уже грустно быть русским»… И швейцарские красоты больше не радуют… Об этом — большое стихотворение «На берегу Леманского озера», где искреннее восхищение Швейцарией, «подножьем звездного престола», неожиданно переходит в воспоминания о «священном крае России милой»… «Тень Севастопольской твердыни / Ложится саваном на грудь» — так завершаются эти стихи.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});