История русского романа. Том 2 - Коллектив авторов

В результате не получилось романа, стройного по планировке, четкого по композиции; главное в нем не отделено от второстепенного. Одна из интереснейших линий романа, линия Элиз Гардениной и Ефрема — народников, посвятивших себя революционной работе, не получила своего развития; недостаточно прояснены и образы сектантов, искателей социальной правды, — Ивана Федотыча и Арефия. Правда, тут сыграла свою роль и «печальная тень цензуры», которая повлияла на многое, сделав роман невразумительным. Но существовали, видимо, и внутренние причины, кроющиеся в самом авторе, в его творческой индивидуальности. Композиция произведения вообще была наиболее уязвимым местом Эртеля — художника. Роману «Гарденины» в целом свойствен этот же недостаток.

Тип интеллигента, воплощенный в образе Николая Рахманного, включал в себя много автобиографических черт. Его жизненный путь в основном конструирует сюжет, через него или его глазами показана большая часть событий в романе. Это был «не — герой», вернее — «герой безгеройного времени», в котором отразились черты интеллигенции, не связанной с революционным народничеством, «культурнической» и одновременно демократической по убеждениям. Ленин говорил о типе такого общественного деятеля: «Такие культурники есть во всех слоях русского общества, и везде они… ограничиваются маленьким кругом профессиональных интересов, улучшением данных отраслей народного хозяйства или государственного и местного управления, везде они боязливо сторонятся „политики“, не различая… „политиков“ различных направлений и называя политикой все и вся, относящееся до… формы правления. Слой культурников всегда являлся… широким основанием нашего либерализма».[548]

От Ефрема, как уже отмечалось в литературе, Рахманный воспринял идею демократизма, но без революционности, от Ивана Федотовича — любовь к людям без мистики и сектантства, от Ефремова — просветительство, прибавив к этому свое собственное убеждение в необходимости повседневной практической общественной деятельности. «Надо долбить! Жизнь все‑таки вертится», — в этих словах Николая — убеждение самого Эртеля, верящего в добрые начала человеческой природы вообще и в то, что в пароде вырастает еще неопределенное, но явно «здоровое, крепкое зерно».

В романе изображены различные слои общества, большое количество действующих лиц, созданы яркие, запоминающиеся образы. Несмотря на рационалистичность, на склонность слишком много рассуждать о романе вообще и отдельных его деталях, Эртелю — художнику присущ своеобразный лиризм, особенно когда ему приходится высказывать задушевные мысли о судьбе народа, об интимных переживаниях и размышлениях человека, о близкой ему среднерусской природе. Но эклектичным было не только мировоззрение Эртеля, не только положенный в основу его романов взгляд на окружающую его русскую действительность. Эклектичной была и сама художественная манера Эртеля. В романе «Гарденины», задуманном как роман политический, как бы соединились характерные черты многих разновидностей этого жанра — романа исторического и социального, философского и семейно — бытового и в особенности романа- хроники. А для того чтобы быть романом политическим, «Гардениным», несмотря на остроту социальной проблематики, не хватало… политики. Не хватало ясной идейной устремленности, организующей роман, четкой концепции русского исторического процесса, современной общественной жизни. Эртель сам признавался: «…не ищите в „Гардениных“ воплощение „идеалов“. Этого там нет. Я просто старался описать наличную действительность с ее идейными течениями, с — тем, хотя и смутным, но несомненно существующим стремлением к правде, которое оживотворяет нашу деревенскую нищету, забитость, невежество. Идеал мой не в Николае и не в других персонажах романа».[549]

В следующем 1890 году было написано своеобразное продолжение «Гардениных» — роман «Смена» (опубликован в «Русской мысли» в 1891 году),[550] в котором изображалась русская жизнь 80–х годов. Но если в «Гардениных» речь шла об одной «смене» — смене одного общественного строя другим, феодального уклада жизни капиталистическим, то во втором романе Эртеля речь идет о дальнейшем процессе развития русского общества — о смене культур. На место старой, дворянской культуры приходит новая, более демократическая, буржуазная: «…под „сменой“ разумеется та культурно — общественная метаморфоза, силой которой сходят со сцены интеллигентные люди барских привычек, барского воспитания с их нервами, традициями, чувствами, отчасти и идеями, уступая свое место иным, далеко не столь утонченным, но гораздо более приспособленным к борьбе — в хорошем значении слова — людям».[551]

События «Смены» происходят в тех же местах, что и в «Гардениных», герои — представители тех же социальных кругов (можно предположить даже некоторое своеобразное «перенесение» образов или отдельных — внешних и внутренних — черт: Елизавета Мансурова — это вернувшаяся из ссылки Элиз Гарденина, Андрей Мансуров — выросший Раф, с его умным, красивым лицом и явными признаками неврастении, Алферов во многом близок Николаю Рахманному). Композиция «Смены» более стройна, материал четче организован, свободно сменяющие друг друга картины жизни заменены более определенным и напряженным сюжетом.

Тем не менее и в «Смене» концепция Эртеля, несмотря на всю остроту постановки вопроса, достаточно неопределенна. Недаром сразу же после выхода романа вопросы, затронутые в нем, начали оживленно обсу- ждаться с самых различных сторон. Н. К. Михайловскому, например, было неясно, «в чем именно состоит смена в романе г. Эртеля, что именно и чем сменяется, в которую сторону смена направляется, к добру или к худу ведет».[552]

Рассказывая о замысле «Смены», Эртель писал: «В Андрее Мансурове будет изображен отнюдь не какой‑либо „положительный“ тип… В его лице мне хочется „объективировать“ модную ныне импотенцию в перьях философского пессимизма; это — человек с некоторым „поэтическим гвоздем“, с изрядно развитым вкусом ко всему честному, изящному, тонкому, умному, но… и т. д. Мне ужасно хочется возможно ярче написать этот портрет — эту жалкую апофеозу вымирающего культурного слоя, этот итог многолетней нервической работы и привилегированного существования. Он будет занимать центральное место… а из его сближений, связей и столкновений с старыми и новыми людьми должен обнаружиться перед читателем процесс „смены“. А рядом с этим процессом „смены“ в культурной среде — в народе будет происходить свое, отчасти нелепое и фантастическое, отчасти живое и весьма новое, но пока без всякого отношения… и к новому, и к старому культурному типу. Только в конце романа образуется некая связь между „новыми“ и деревней».[553]

Один из героев романа, интеллигент — разночинец, так формулирует эту идею: «Дела всем много, и все дело в интересах народа. Но это не оттого, что тот народник, тот социалист, а ты, Афанасий Лукич, по Толстому, но оттого, что сами‑то мы тот же народ. То есть ежели нельзя прожить без душевного дела, так для нашего брата оно только и есть, что вокруг народа».[554] В этом смысле и предстоит «смена» старой интеллигенции, оторванной от народа, новой интеллигенцией, идущей навстречу народу.

Эртелю — романисту безусловно свойственно одно из главных достижений русского реалистического романа — умение уловить существо связи между характерами и событиями, определить и связать нравственно — психологические черты характеров с общественно — экономическими условиями и, наоборот, экономические отношения между людьми раскрыть на основе психологического анализа характеров. Процесс распада дворянской культуры в романе «очеловечен», раскрыт через образ Андрея Мансурова, такого обаятельного, но внутренне опустошенного человека, самим складом своего характера обреченного на бессмысленную гибель вместе со своим классом. Но и представители второго типа культуры — разночинской, ставшей фактически буржуазно — просветительской, превращаются в романе в «лишних людей» новой формации — земских статистиков. Органической связи между культурой и народом, которую хотел увидеть и показать писатель, в «Смене» не получилось.

Вслед за созданием «Смены» у Эртеля возникает новый замысел, новая «заветнейшая мечта», которая идет, впрочем, в русле проходящего через все его творчество стремления «воссоздать различные умственные течения в среде нашей интеллигенции». Он собирается написать роман о «„молодом движении“, начиная с 19 февраля и кончая казнью после 1 марта».[555] Эртель понимает, что создать подобный роман возможно исключительно «не в условиях русской цензуры»,[556] хочет на два — три года уехать за границу, чтобы дополнить имеющиеся у него многочисленные материалы и наблюдения знакомством с некоторыми русскими изгнанниками, с целью «объяснить себе, во что превратились известные течения русской политической и философской мысли, подвергнутые закупорке в банке со спиртом, т. е. в условиях отчуждения от родной действительности».[557] Но и этому замыслу не суждено было осуществиться.