Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хитрый и осторожный Хризанфий, когда речь заходила о богах, подымал глаза к небу, уверяя, что не смеет о них говорить, так как ничего не знает, а что прежде знал — забыл и другим советует забыть; с магии, о чудесах, о видениях и слышать не хотел, утверждая, что все это обманы, воспрещенные законами римской империи.
Юлиан плохо ел, мало спал; кровь его кипела от страстного нетерпения. Каждое утро, просыпаясь, он думал:
«не сегодня ли?» Бедным, запуганным теургам-философам надоел он своими расспросами о таинствах, о чудесах. Некоторые над ним подсмеивались-особенно Хризанфий; у него была хитрая лисья усмешка и привычка соглашаться с теми мнениями, которые считал он за величайшие нелепости.
Однажды Эдезий, старик умный, боязливый и добрый, сжалиЕШиеь над Юлианом, сказал:
— Дитя, я хочу умереть спокойно. Ты еще молод. Оставь меня; ступай к моим ученикам; они откроют тебе все.
Да, есть многое, о чем боимся мы говорить… Когда ты будешь посвящен в таинства, то, может быть, устыдишься, что родился только человеком, что до сей поры оставался им.
Евсевий из Минда, ученик Эдезия, был человек желчный и завистливый.
— Чудес больше нет,-объявил он Юлиану.-И не жди. Люди надоели богам. Магия — вздор. Глупы те, кто в нее верит. Но, если тебе наскучила мудрость, и ты непременно хочешь быть обманутым, ступай к Максиму. Он презирает нашу диалектику, а сам… Впрочем, о друзьях я не люблю говорить дурно. Лучше послушай, что случилось недавно в одном подземном храме Гекаты, куда нас привел Максим показывать свое искусство. Когда мы вошли и помолились богине, он сказал: «садитесь — вы увидите чудо». Мы сели. Он бросил на алтарь зерно фимиама, что-то пробормотал, должно быть, заклятие. И мы ясно увидели, как изваяние Гекаты улыбнулось. Максим сказал: «не бойтесь, сейчас вы увидите, как обе лампады в руках богини зажгутся. Смотрите!» Не успел он кончить, как лампады зажглись.
— Чудо совершилось! — воскликнул Юлиан.
— Да, да. Мы были в таком смущении, что упали ниц.
Но когда я вышел из храма, то подумал: "Что же это?
Достойно ли мудрости то, что делает Максим? Читай книги, читай Пифагора, Платона, Порфирия-вот где найдешь мудрость. Не прекраснее ли всяких чудес— очищение сердца божественной диалектикой?" Юлиан уже не слушал. Он взглянул горящими глазами на бледное желчное лицо Евсевия и сказал, уходя из школы:
— Оставайтесь вы с вашими книгами и диалектикой.
Я хочу жизни и веры. А разве может быть вера без чуда?
Благодарю тебя, Евсевий. Ты указал мне человека, которого я давно искал.
Софист взглянул с ядовитой усмешкой и произнес ему вслед:
— Ну, племянник Константина, недалеко же ты ушел от дяди. Сократу, чтобы верить, не надо было чудес.
Ровно в полночь, в преддверьи большой залы мистерий, Юлиан сложил одежду послушника, и мистатоги — жрецы, посвящающие в таинства, облекли его в хитон иерофантов из волокон чистого египетского папируса; в руки дали ему пальмовую ветвь; ноги остались босыми.
Он вошел в низкую длинную залу.
Двойной ряд столбов из орихалка — зеленоватой меди — поддерживал своды; каждый столб изображал двух перевившихся змей; от орихалка отделялся запах меди.
У колонн стояли курильницы на тонких высоких ножках; огненные языки трепетали, и клубы белого дыма наполняли залу.
В дальнем конце слабо мерцали два золотых крылатых ассирийских быка; они поддерживали великолепный престол; на нем восседал, подобный богу, в длинном черном одеянии, затканном золотом, облитом потоками смарагдов и карбункулов, сам великий иерофант — Максим Эфесский.
Протяжный голос иеродула возвестил начало таинств:
— Если есть в этом собрании безбожник, или христианин, или эпикуреец, — да изыдет!
Юлиана предупредили об ответах посвящаемого. Он произнес:
— Христиане — да изыдут!
Хор иеродулов, скрытый во мраке, подхватил унылым напевом:
— Двери! Двери! Христиане да изыдут! Да изыдут безбожники!
Тогда выступили из мрака двадцать четыре отрока; они были голы; у каждого в руках блестел серебряный полукруглый ситр, похожий на серп новой луны; только острые концы серпа соединялись в полную окружность, и в них были вставлены тонкие спицы, содрогавшиеся от малейшего прикосновения. Отроки, все сразу, подняли ситры над головою, ударили однообразным движением пальцев в эти продольные палочки, — и ситры зазвенели жалобно, томно.
Максим подал знак.
Кто-то приблизился к Юлиану сзади и, крепко завязав ему глаза платком, произнес:
— Иди! Не бойся ни воды, ни огня, ни духа, ни тела, ни жизни, ни смерти!
Его повели. С железным скрипом отворилась дверь, должно быть, заржавленная; его впустили в нее, спертый воздух пахнул ему в лицо; под ногами были скользкие крутые ступени.
Он начал спускаться по бесконечной лестнице. Тишина была мертвая. Пахло плесенью. Ему казалось, что он глубоко под землею.
Лестница кончилась. Теперь он шел по узкому ходу.
Руки могли ощупать стены.
Вдруг босыми ногами почувствовал он сырость; зажурчали струйки; вода покрыла ему ступни. Он продолжал идти. С каждым шагом уровень воды подымался, достиг Щиколотки, потом колена, наконец бедра. Зубы его стучали от холода. Он продолжал идти. Вода поднялась до груди. Он подумал: «Может быть, это — обман: не хочет ли Максим умертвить меня в угоду Констанцию?» Но он продолжал идти.
Вода уменьшилась.
Вдруг жар, как из кузницы, повеял в лицо; земля стала жечь ноги; казалось — он приближается к раскаленной печи; кровь стучала в виски; иногда становилось так жарко, как будто к самому лицу подносили факел или расплавленное железо. Он продолжал идти.
Жар уменьшился. Но дыхание сперлось от тяжелого зловония; он споткнулся о что-то круглое, потом-еще и еще; он догадался по запаху, что это мертвые черепа и кости.
Ему казалось, что кто-то идет рядом-беззвучно, скользя, как тень. Холодная рука схватила его руку. Он вскрикнул. Потом уже две руки стали тихонько хватать его, цепляться за одежду. Он заметил, что сухая кожа на них шелушится, и сквозь нее выступают голые кости.
В том, как эти руки цеплялись за одежду, была игривая и отвратительная ласковость, как у развратных женщин.
Юлиан почувствовал на щеке своей дыхание; в нем был запах тления и могильная сырость. И вдруг над самым ухом — быстрый, быстрый, быстрый шепот, подобный шуршанию осенних листьев в полночь:
— Это — я, это — я, я. Разве ты не узнаешь меня?
Это — я.
— Кто ты? — молвил он и вспомнил, что нарушил обет молчания.
— Я, я. Хочешь, я сниму с глаз твоих повязку, и ты узнаешь все, ты увидишь меня?..
Костяные пальцы, с той же мерзкой, веселой торопливостью, закопошились на лице его, чтобы снять повязку.
Холод смерти проник до глубины сердца его, и невольно, привычным движением, перекрестился он трижды, как бывало в детстве, когда видел страшный сон.
Раздался удар грома, земля под ногами всколыхнулась; он почувствовал, что падает куда-то, и потерял сознание.
Когда Юлиан пришел в себя, повязки больше не было на глазах его; он лежал на мягких подушках в огромной, слабо освещенной пещере; ему давали нюхать ткань, пропитанную крепкими духами.
Против ложа Юлиана стоял голый исхудалый человек с темно-коричневой кожей; это был индийский гимнософист, помощник Максима. Он держал неподвижно над своей головой блестящий медный круг. Кто-то сказал Юлиану:
— Смотри!
И он устремил глаза на круг, сверкавший ослепительно, до боли. Он смотрел долго. Очертания предметов слились в тумане. Он чувствовал приятную успокоительную слабость в теле; ему казалось, что светлый круг сияет уже не извне, а в нем; веки опускались, и на губах бродила усталая покорная улыбка; он отдавался обаянию света.
Кто-то несколько раз провел по голове его рукою и спросил:
— Спишь?
— Да.
— Смотри мне в глаза.
Юлиан с усилием поднял веки и увидел, что к нему наклоняется Максим.
Это был семидесятилетний старик; белая, как снег, борода падала почти до пояса; волосы до плеч были с легким золотистым оттенком сквозь седину; на щеках и на лбу темнели глубокие морщины, полные не страданием, а мудростью и волей; на тонких губах скользила двусмысленная улыбка: такая улыбка бывает у очень умных, лживых и обольстительных женщин; но больше всего Юлиану понравились глаза Максима: под седыми, нависшими бровями, маленькие, сверкающие, быстрые, они были проницательны, насмешливы и ласковы. Иерофант спросил:
— Хочешь видеть древнего Титана?
— Хочу,-ответил Юлиан.
— Смотри же.
И волшебник указал ему в глубину пещеры, где стоял орихалковый треножник. С него подымалась клубящейся громадой туча белого дыма. Раздался голос, подобный голосу бури, — вся пещера дрогнула.
— Геркулес, Геркулес, освободи меня!
Голубое небо блеснуло между разорванными тучами.
Юлиан лежал с неподвижным, бледным лицом, с полузакрытыми веками, смотрел на быстрые легкие образы, проносившиеся перед ним, и ему казалось, что не сам он их видит, а кто-то другой ему приказывает видеть.
- Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Наука любви - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Святой сатир - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Любовь сильнее смерти - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Рождение богов (Тутанкамон на Крите) - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Микеланджело - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Научный комментарий - Юлиан Семенов - Историческая проза
- Старость Пушкина - Зинаида Шаховская - Историческая проза
- Травницкая хроника. Мост на Дрине - Иво Андрич - Историческая проза
- Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар - Историческая проза