Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям - Филипп Кимонт

похожи на нас, такие размеры определенно рассчитывались на въезжавших в палаццо верхом.

Приоткрыт — значит открыт, вслух рассудила моя сестра, и, оглянувшись вокруг, посмотрела на меня красноречивым взглядом. Я мгновенно прочел его значение и взглянул на нее не менее красноречиво. Сестре пришлось принять к сведению примерно следующее: для того, чтобы пускаться в подобные авантюры, нужно знать местную специфику и хотя бы немного — законодательство. «Тебе, кажется, просто слабо, братик», — прочитал я в ответ и уже собирался изобразить очередную порцию возмущенного нравоучения, но сестра уже входила внутрь. Мне ничего не оставалось, как свернуть палитру эмоций на своем лице и ринуться за ней. Не так я, конечно, думал нанести свой визит графу, но времена, да и нравы диктовали свои условия.

Внутри нас встретила тишина, просторный атриум, окаймленный увитой зеленью колоннадой, и в противоположной от входа глубине — Афродита в тени барельефа. Откуда-то едва слышно доносилась сводка Миланской погоды на ближайшую неделю — caldo, più caldo, ancora più caldo48. Можно было подумать, что кто-то играет в жмурки. Присмотревшись в направлении звука, мы увидели что-то на подобии застекленного кабинета. Так, видимо, выглядели каморки современных портье. И что вы думаете, он собственной персоной сидел к нам вполоборота и смотрел в свой телевизор образца 60–х, не замечая наших любопытных взоров на себе. Я с трудом подавил желание подбежать и обнять его как старого друга, но одумался и справедливо рассудил, что радость встречи можно и отложить.

Вообще, должен признаться, я часто практиковал подобные визиты в приоткрытые двери местных патио, манящих меня своей запретной красотой. Заходил, любовался, запрокинув голову, чтобы через несколько секунд услышать позади себя вежливый, но не предвещающий душевного разговора вопрос: “Lei, cosa vuole?”49. Пару раз я отвечал, что собираюсь снимать здесь квартиру, но краснея от собственной неубедительности, криво-косо улыбнувшись, спешно покидал место своего обнаружения. Став более опытным, я в корне поменял тактику. Выдерживая королевскую паузу после подобного оклика, я не спеша поворачивался к вопрошающему и… улыбался ему. Но это уже была совсем иная улыбка, улыбка победителя, как бы говорившая: «все, что мне было интересно, я уже посмотрел, а ты опоздал». После этого, я не спеша направлялся мимо озадаченного служителя к выходу. Такая тактика позволяла сохранять достоинство обоим участникам события.

Но в этот раз (моя младшая сестра была в этом новичок, а новичкам, как известно, везёт), не замеченные моим другом-портье мы прошли в глубину великолепного внутреннего двора палаццо. Вдоволь помотав головой по сторонам, мы уже собирались выходить, как вдруг…

Я забыл отметить, что у меня в руках была тогда книга — одна из моих неизменных подруг на чужбине. Книга была красивая, толстая и о Висконти, сам он красовался прямо на ее обложке. …Вдруг позади нас раздался вопрос, не столько располагающий к душевной беседе, сколько ее начинавший:

— О…Вы из России! Мы обернулись как на пожар. Перед нами стоял господин средних лет, безупречно одетый, с бронзовым загаром на лице и под белой шляпой. Не дождавшись нашего ответа, он продолжил:

— Да-да…Висконти — гений. Я, кстати, его потомок.

Наши глаза округлялись все больше, а у кого-то может и рот начал раскрываться, а господин, видимо, не ожидая иной реакции, снова продолжил:

— Ну вообще-то там две ветви, да (тут он назвал их). Так вот я из второй. У меня фамилия поэтому двойная (и он назвал фамилию).

Наконец кто-то из нас сестрой смог выговорить первые звуки, сложившиеся в слова:

— А здесь?…

— А здесь да, теперь, все по-другому.

На мой вопрос:

— А Вы?…, — тут же последовал ответ:

— Нет-нет, я здесь не живу. Здесь теперь фирма, понимаете, а Висконти рос воон там (он махнул рукой на верхние этажи)…да, конечно, гений…Леопард! Конечно! Великолепная картина. Все костюмы настоящие!

Ума не приложу, что побудило нашего таинственного собеседника заговорить о моем любимом фильме Висконти — он видимо читал наши мысли.

— Мы очень… — начала в очередной раз сестра, уже без надежды закончить мысль.

— Конечно, можете! Но Вам нужно позвонить в фирму. Экскурсия вряд ли, а вот какое-нибудь мероприятие…О, извините, мне нужно бежать.

На этих словах он развернулся и скрылся. В том самом лазу, через который мы и пролезли внутрь. Видимо, он его и оставил приоткрытым, забежав в родовое гнездо по дороге забрать какую-нибудь фамильную ценность. Мы некоторое время стояли, пытаясь переварить произошедшее.

Его нисколько не смутило пребывание на частной территории его предков двух лопоухих русских, которых он таинственным образом распознал с первого взгляда. Он даже не намекнул нам, что хорошо бы выйти. Портье, сначала вышедшей посмотреть, что за разговор завязался на патио, сейчас вновь сидел, уставившись в свой экран, не обращая на нас никакого внимания. Все это попахивало какой-то фантасмагорией.

Но вдруг один вопрос вспыхнул у меня в голове как дальний свет, перекрыв все остальные. Я посмотрел на сестру, а она на меня — словом, мы уставились друг на друга: на каком языке этот таинственный отпрыск венценосного рода с нами говорил перед тем, как исчез? Свободном русском…? Но профессор славистики в моем старинном университете так не обращался с великим и могучим. Акцент, кажется, был, но это только подтверждало, что он все-таки итальянец.

Мы не стали злоупотреблять мистическим гостеприимством и, еще раз помотав головами по сторонам, вышли. По дороге домой я пытался разрешить эту загадку. Как мог проникнуть язык Толстого в вотчину языка Данте, да еще и с фамилией Висконти. Едва ли это были марксистские убеждения самого Лукино. В стране с христианско — демократической партией у руля даже самый яростный коммунист, не стесняясь своих убеждений, мог владеть парочкой фамильных замков с конезаводом в придачу и снимать фильмы так, как ему заблагорассудится, лишь бы денег хватало. Что делали с христианами — демократами и плодами их творчества в коммунистической России, дорогой читатель прекрасно знает. Поэтому вряд ли коммунист Висконти стремился сблизиться с товарищами за кордоном.

Может, преклонение режиссера перед гением Достоевского и непрестанные грезы о Раскольникове? Но Достоевский универсален, это знают все. И Марчелло Мастроянни, которого режиссер преобразил в одинокого мечтателя из Белых Ночей, — лучшее тому подтверждение. Была еще дружба с легендарной Анной Павловой. Но Павлова — это воплощенный язык жестов, язык тела, доведенный до совершенства. Кроме того, великая балерина прекрасно владела английским…да и дружила больше, кажется, с Чарли Чаплиным.

Оставалось одно — русская прабабушка, бежавшая с фамильными ценностями от большевиков откуда-нибудь из Смоленска. Ну,