Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям - Филипп Кимонт

бы, наверное, согласился не расставаться с этой странной простудой до конца своих дней40. Но тогда моего творческого полета хватило лишь на то, чтобы записать под мрачную музыку монологи собственного сочинения о конце света и разослать их друзьям в качестве утренней шутки. Некоторые были настолько впечатлены, что долго потом не отвечали на мои звонки и сообщения — голос, и правда, звучал незабываемо. Особенно для слабонервных.

На следующий день, однако, уникальный голос пропал, зато я перестал чувствовать свой нос. Обеспокоенный непредсказуемыми виражами своей болезни, я даже ходил к университетской медсестре, которая тоже была страшно удивлена, увидев простудившегося русского. Так удивлена, что вызвала врача. Врач долго щупал мой нос, затем долго слушал мои легкие, потом черканул что-то на бумажке, многозначительно показал медсестре и, улыбаясь, отдал бумажку мне. Придя домой, я достал словарь и перевел написанное: «Простуда с возможными осложнениями. Рекомендуется: Терафлю или Колдрекс», — авторитетно значилось в ней.

Когда лекарства, скупаемые мною в местных аптеках по бесценным советам друзей, хозяйки и университетского врача, перестали помещаться на моем письменном столе, я понял, что здесь что-то не так. Эта светлая мысль навела меня на следующую, еще более светлую: может быть проблема не во мне, а во «вне»? От последнего соображения отдавало уже экзистенциализмом, и мне от этого стало значительно легче.

Но окончательно я выздоровел, только вернувшись в Россию. Стоило мне вдохнуть московский «минус 15-ти градусный» родной воздух, как простуда со всеми ее осложнениями дала деру в направлении Апеннин. Через несколько дней я был абсолютно здоров. Вот вам и солнечная Италия, вот вам и горящие путевки.

Возвращаясь к Лукино

Лукино Висконти ди Модроне, один из зачинщиков итальянского неореализма, законодатель стиля и вкуса для современников и потомков, а также просто хороший режиссер, родился в браке аристократа, потомка Миланских герцогов, и наследницы крупнейшей фармацевтической компании Италии того времени. От отца Лукино унаследовал вереницу титулов и фамильные замки, от мамы — замки и состояние. Большую часть этого состояния впоследствии Висконти потратит на кино. Нельзя сказать, однако, что он не зарабатывал. Многие его картины были весьмы и весьма коммерчески успешны. Но как истинный служитель муз он умудрялся вкладывать в искусство гораздо больше, чем получать от него обратно.

Свою голубую кровь Висконти вливал в своих актеров, хотели они этого или нет. А затем лепил из них образы, которые сейчас стали нарицательными в мире искусства. Кто может заподозрить, что за аристократом из аристократов, князем Фабрицио ди Салина из знаковой киноэпопеи «Il Gattopardo»41 прячется американский актер, по совместительству акробат, игравший до этого только мускулистых мачо, плескающихся в прибое Флориды.

Перед тем как спеть Виолетту в Травиате, сама Мария Каллас прошла через висконтьевское горнило. Она перешивала свои платья под его чутким наблюдением, заново училась ходить, говорить и даже улыбаться. Оперные старожилы и капельдинеры42 на пенсии до сих пор с придыханием вспоминают о той Виолетте, которая тогда получилось у Висконти и Каллас.

Но сейчас в родном доме Лукино все было темно и безжизненно. Ставни были заперты, огромные двери тоже. Мне это с самого начала не понравилось. В родном городе маэстро, кажется, никому и дела не было до такой даты. Ладно город, но где Делон, где Кардинале43? Я понимаю, возраст. Понимаю, дела. Так ведь мне тоже было чем заняться, но я прибежал! А что сейчас делали в Ла Скала? Это же был почти домашний театр Лукино. Чего он там только не ставил. Наверняка тоже все спят. Жаль, с нами уже нет Каллас, а то бы она им пропела в честь маэстро «Addio, del passato bei sogni ridenti»44!

Я заказал второй бокал вина из неббиоло и начал подумывать о том, чтобы попробовать постучаться в глухие двери дворца. Постучаться исключительно с целью поинтересоваться: может быть, я опоздал, и торжество уже в самом разгаре? Если это бал в стиле Леопарда — я ни на что не претендую. На мне нет ни фрака, ни манжетов. А если шутливая постановка Травиаты — почему бы, собственно, меня и не впустить? Сяду в уголке и не буду никому мешать. А если все же праздника нет? От этой мысли становилось так обидно, что букет благородного напитка, попадавшего на мой язык, превращался в какой-то веник из крапивы. А поскольку студенческий бюджет в этот вечер был уже потрачен на torta paesana, сгладить впечатление сырами не позволяла еще не задремавшая совесть.

Когда второй бокал был унесен камерьере, в голове промелькнула новая идея: ворваться вихрем в кажущиеся неприступными двери, схватить за фалды древнего как сам дворец портье (помнящего Лукино еще мальчиком) и закричать «Tanti auguri, belleza mia, tanti auguri!»45. Ну и, конечно, расцеловать по-нашему. Чтобы он потом до конца своих дней пересказывал за утренним эспрессо своим друзьям, таким же древним портье из соседних дворцов, что с ним приключилось в ночь 110–летия маэстро.

Таинственный потомок

Врываться и хватать никого не пришлось. Двери дворца сами растворились передо мной, но уже много времени спустя, когда туман неббиолы полностью улетучился из моей головы. Стоял солнечный, почти весенний день. Был я уже не в гордом одиночестве, а в компании своей младшей сестры, не столь страстной поклонницы творчества Висконти, но все же, по наущениям старшего брата, интересующейся. Она прибыла проведать меня из заснеженной России, видимо, по настоянию родителей, которых я в тот памятный вечер не применул творчески поздравить с днем рождения Лукино. Периодически прикладываясь к бокалу и снимая себя на камеру, я наизусть читал свой любимый монолог князя Фабрицио Ди Салина о том, что сицилийцы никогда не станут лучше, потому что считают себя совершенными, и их перестрелки и поножовщина — это стремление к одной лишь сладостной неподвижности, равносильной смерти, и тому подобное46.

Итак, мы с сестрой проходили по улице моих ужинов мимо палаццо Висконти и неожиданно обнаружили, что дверь внутрь была приоткрыта. Назвать это дверью, конечно, опрометчиво — это был скорее лаз для домашних животных, вырезанный в настоящей двери. Но подойдя ближе к этому лазу я понял, что он в точности соответствует моему, как я всегда считал, не маленькому росту. Сама же дверь, не открывавшаяся будто с начала XX века, наводила на мысль, что Висконти и его родня могли быть потомками библейских нефилимов47. Если же нет, и они были