Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

это? Никому я в вагоне не представлялась. В разговоры ни с кем, кроме них, не вступала.

– Не нравится мне, – заметил тем временем подросток, – что настроение у вас какое-то нестоящее, не наше.

– Хорошее у меня настроение, наше. Дорогую цену имеет такое настроение, юноша, поверь.

– Ну, меня-то вы не проведёте, – покровительственно усмехнулся подросток.

Раздобыв лист бумаги и карандаш и забравшись на третью полку, четырнадцатилетний лесничий принялся что-то усердно писать. Закончив, гордо протянул мне своё сочинение:

Бояться места нового не стоит.

Напрасно жизнь Вас новая страшит.

Напрасно Вас поездка беспокоит.

И сердце Вам неправду говорит.

Сибирь! Суровая природа.

И все четыре время года

Вы будете довольны ей.

И в тишине её ночей,

В морозном воздухе и звёздах

Найдёте столько чистоты,

И совершенств, и красоты,

Доселе будто невозможных,

Что Вы всем сердцем, всей душой

Не захотите в край иной.

Уж сколько раз бывало так: никого-то и ничего-ничегошеньки нет округ, хоть шаром покати. Обрывки, смута, тьма – и вдруг что-то блеснёт, или вовсе выкатит краешек солнца. Мальчик, явно читавший Пушкина, то и дело чем-то удивлял и скрасил мне дорогу в кромешную неизвестность.

Отец и сын взяли меня под свою опеку. Себе приносили по стакану чая – и мне. Себе на станциях покупали варёную картошку – и мне прихватывали. В Шадринск поезд прибывал ночью. Лесничий обещал, что они с сыном проводят меня до входа в здание вокзала. Спросил:

– А если не встретят?

– Как это не встретят? Телеграмма послана. Встретят непременно.

Платформу освещала пара тусклых фонарей. Встречающих у вагона не было. Отец с сыном донесли чемодан до станционного здания. Я не стала заходить внутрь, пока не различила напоследок через запотевшее окно хвостового комбинированного вагона лица двух славных людей, встретившихся мне на пути.

Я ещё надеялась, что кто-то меня окликнет. Тщетно. Меня не встретили! Захотелось незамедлительно сесть в обратный поезд, вернуться домой… Но никакого «дома» не было, само это понятие стало истинно пустым звуком. Замашки гордости – отменялись. В кармане гремело несколько пятаков. Хватило бы только на автобус до театра.

До города, сказали, километров пять. Транспорт ночью не ходил. В зале ожидания всё было заплёвано, грязно. Отыскав у стены местечко, я села на свой чемодан. Прислонившись к стене, перебыла в зале ожидания ещё одну в своей жизни окаянную ночь.

Часов в восемь утра вышла на привокзальную площадь. Листья на кустах в сквере были уже побиты морозцем, припорошены снегом. Ехать к театру? Рано. Люди из администрации появятся там часам к десяти. Самое трудное было – наскрести сил, чтобы как ни в чём не бывало явиться в театр и сказать: «Здравствуйте. Прибыла».

Остановка так и называлась: «Театр». Сойдя с автобуса, я увидела симпатичное деревянное здание театра и подходившего к его дверям директора Рувима Соломоновича Пологонкина. Он всплеснул руками: «Как так? Почему не дали телеграмму?» Легче было поверить, что телеграмма и вправду не дошла, чем выяснять как и что. Не заходя в театр, директор повёл меня в гостиницу. Одноместные и двухместные номера были заняты. Поместили в многоместный, на шесть коек, но пустой. Пообещали: «Сколько будет возможно, никого не подселим».

– Простите, что так неловко получилось… Завтра в десять утра – сбор труппы, – расшаркался директор.

Я закрыла дверь на ключ.

На столе красовался графин с водой и шесть стаканов вокруг. Чтобы согреться, я стащила с трёх кроватей одеяла клюквенного цвета, забралась под них. Ни на обед, ни на чай не было и рубля. В одно сбежались все, что только были на свете, обиды. Вместо того чтобы отогреться и поспать, я несколько часов кряду прорыдала.

День короткий. Быстро стемнело. Электричества я не зажигала. Сколько времени до завтрашнего дня, знать было ни к чему… В дверь номера постучали. Надо было встать, впустить постояльцев. А ведь обещали не подселять. Повернула ключ, открыла и… мало что поняла. Перед дверью в коридоре стояло человек восемь: впереди – женщины, чуть в стороне – приосанившиеся мужчины. Заходить в номер вроде бы никто не собирался.

– Вам кого?

– Мы актёры здешнего театра. Хотим видеть Тамару Владиславовну Петкевич.

Голодная, опухшая от слёз, я вынуждена была признаться:

– Это я. Простите за вид.

– Не беда. Пришли пригласить вас в кино. А хотите, завалимся куда-нибудь чайку попить.

Я отказывалась. Ссылалась на головную боль, на усталость после дороги.

– Отговорки не принимаются. Сами всё это проходили. Знаем, что такое оказаться одной в незнакомом городе. Одевайтесь. Мы вас ждём.

Так из зябкой бесприютности я прямёхонько попала в плен дружелюбия актёрской братии Шадринского театра. И сколько бы затем ни случалось недоразумений в этой труппе, ни одно из них не сумело побить память о том визите. Многие из сослуживцев остались в друзьях на очень и очень долгие годы.

Непосредственно моя театральная служба началась с непредвиденной сложности. К постановке в том сезоне были приняты две пьесы – «Хитроумная влюблённая» Лопе де Вега и драма болгарина Василёва «Земной рай». С замиранием сердца я подошла к группе актёров, столпившихся у доски, где был вывешен лист с распределением ролей. Моя фамилия значилась против роли Райны в пьесе «Земной рай». В какой-нибудь другой роли меня могла выручить молодость, живость, внешность. Роль старой матери требовала актёрского мастерства. Стоявшие рядом актёры пожимали плечами: «Может, описка, ошибка? Спросите». Но для объяснений директор вызвал меня сам:

– Не обессудьте. Пробовали и так и эдак. Иначе пьесы в параллель не расходятся. Обещаю: следующая роль – молодая героиня. Даю слово.

«Хитроумную влюблённую» должен был ставить главный режиссёр Николай Васильевич Зорин. Говорили, с ним работать интересно. Приезда второго режиссёра в театре ждали только к середине сезона, потому пьесу «Земной рай» поручили ставить актёру, правда имевшему звание заслуженного, – Александру Васильевичу Струженцову. Струженцов замечаний не делал, ничего не подсказывал. Надежда на режиссёрскую подмогу, на возникновение таинственного «языка», как это было с Александром Осиповичем, отменялась напрочь. На репетициях я видела, как у моих партнёров роли обретали очертания. А я, вникая в логику и смысл, не продвигалась ни на шаг.

Оплачивать одноместный гостиничный номер, в который меня в конце концов переселили, театру было не по карману. В актёрском общежитии мест не было. Директор снова вызвал меня и предложил переехать в театр, в одну из грим-уборных. На третьем этаже жил главный режиссёр с семьёй. Мне отвели комнату в тупике коридора