Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

и смотрим спектакль в Москве, во МХАТе.

В «Школе злословия» я наконец увидела Андровскую, на которую, по утверждению желавших сделать мне комплимент, была якобы очень похожа. В сцене с арфой она и Яншин заразительно, изобретательно пикировались. Следя за их словесной дуэлью, я невольно спрашивала себя: «А я сумею так?» Неуверенность уступала место надежде: «Может, и да. Если рядом будет такой режиссёр, как Александр Осипович».

– Ты опять в театр? – спрашивала меня Александра Фёдоровна.

– Да.

– С кем?

– С северным другом. Он на несколько дней приехал в Москву.

Глаза этого прежнего друга смотрели на меня с такой нескрываемой жадностью, что я всё позабыла, всё отодвинула и не хотела подпускать к себе никаких покаянных рассуждений.

И вдруг два неожиданных, чётких вопроса Димы:

– Сколько у тебя свободных дней до отъезда на Урал?

– Двенадцать.

– Поедем на юг?

«Так запросто? Так незаконно?» – подала во мне голос старорежимность.

– Едем!

– Куда бы ты хотела?

– В Одессу! – Я прекрасней места не знала.

Держать ответ перед Александрой Фёдоровной было трудней, чем перед Борисом. Только на днях я спрашивала: «Как я смогу отблагодарить вас за всё?» Неужели переступлю через это? Неужели Дима – это так серьёзно? Для меня? Вообще?

Серьёзно. Переступила.

Поезд вёз нас в какую-то бездну. Стояли тёплые дни сентября. Бесчинствующий ветер трепал занавески на окнах купе. Нас просвещали: «Одесса? Там полно жуликов! Жильё выбирайте не спеша. Если придётся иметь дело с маклером, торгуйтесь. Хозяевам дайте сначала только аванс…»

Знакомое светло-серое здание одесского вокзала, гул южного многоголосья, скандал в очереди на такси. В машине – внезапная тишина. Дима бросает водителю: «На Ланжерон». И вот уже позади вездесущий маклер, содравший с нас солидную сумму за комнату в доме на горе; многоопытная хозяйка, потребовавшая отдать ей паспорта, в которых 39-й пункт и отсутствие штампа о браке сразу уличали нас во всех смертных грехах; взятка милиционеру, ходившему в друзьях у хозяйки…

Море! Мы спустились к обрыву над ним, когда было совсем темно. Оно рокотало. Тяжеленное, разлёгшееся на неспокойном дне. Родившись в Греции, на берегах Средиземноморья, и прожив много лет в Баку, у Каспийского моря, Дима наверняка воспринимал всё по-иному. А мне от юга, от близости моря, от того, что я, оказывается, совсем ещё не знала себя, грезилось, что ни за какой далью не могли существовать никакие материки. И этот берег был на тот момент берегом всех морей и океанов.

Окна нашей комнаты выходили во внутренний дворик, отгороженный с трёх сторон стенами из самана, сплошь увитыми виноградной лозой. В землю был врыт стол, к нему приставлены два плетёных кресла. Над головой в солнечных лучах неспешно поспевал виноград.

В этой заповедной тишине из фантазий романов Эберса и Олдингтона хозяйка, взявшая нас на полный пансион, ставила по утрам на стол тарелки с жареной скумбрией, мясистыми степными помидорами, баклажанами и сваренным кофе. О-о! Одно дело – стать свободными, другое – пробовать эту свободу и юг на вкус. Едва доверяя тому, что это быль, мы, как к диковинкам, притрагивались к экзотическому завтраку. Обходились без слов.

Поднимались рано. Спускались по каменистому склону Ланжерона к шумному сине-зелёному морю. Уплывали вместе. Но когда Дима, распластавшись на берегу, отдыхал, я снова и снова кидалась в волны. С берега кричали: «Уймитесь! Смотрите, что она вытворяет!» Но Дима усмехался. Ничуть за меня не страшился. Только цедил напоённые хмелем слова: «У тебя волосы как червонное золото…» «Сегодня у тебя зелёные глаза…» И мне нравилось быть немудрёной и не женой: представлялось, что словам «Мы ведь теперь навсегда вместе?» всё равно уже никуда не деться.

Дни грешных каникул быстро истаивали.

Ольги в Одессе не было. Она снимала фильм в Молдавии. Мы с Димой навестили Елену Петровну и девяностопятилетнюю Зайку. Дима очаровал обеих, что было ожидаемо и прекрасно. На пару часов я решилась съездить к Александру Осиповичу. Одна. На вокзале, купив конверт и бумагу, в ожидании поезда написала Борису, что нахожусь в Одессе и обстоятельно напишу обо всём чуть позже.

Под окнами хаты Александра Осиповича деревенские мальчишки с гиканьем играли в футбол. Он сидел возле стола и что-то писал. Глаза у него были потухшие. Одиночество снедало Учителя. Ни библиотеки, ни блестящих собеседников, какие были в зоне особого режима в Абези. Чтобы иметь партнёра, он учил играть в шахматы сына соседей, Витю Врублевского.

Если нам в разговорах с Александром Осиповичем случалось касаться чего-то личного, это никогда не делалось в ущерб деликатности. В этот раз я ехала к нему сказать, что «личное» в моей жизни – определилось.

Как-то, наплававшись в море, Дима на пляже уснул. Пересыпая песок из одной ладони в другую, я сидела возле него. Волна лениво облизывала кромку берега. Всю меня с головы до ног стало заполнять чувство какого-то великого покоя. Такого, какого я вообще не могла припомнить. Этот покой был значительнее и важнее неожиданно налетевшей страсти. Всё, казалось, сошлось: проверенный испытаниями неволи человек, наше прошлое и сегодняшний день.

– Выходишь за Диму замуж? – спросил Александр Осипович.

– Да, – подтвердила я, без тени сомнения в том, что отвечаю от имени нас обоих.

– Что ж! В Диме нет ничего небезупречного, – раздумчиво заметил Александр Осипович.

Ни одобрения, ни оживления в голосе не появилось. Разве что примирение. Значит, ехала и за тем.

– На Урал?! Как же ты можешь так далеко от меня уезжать? – укорил Александр Осипович на прощанье.

Поезд по-сумасшедшему быстро мчал нас с Димой к Москве. По обе стороны железнодорожной колеи высвеченная ярким солнцем чащоба листвы буквально захлёбывалась в предсмертных золотисто-багряных вскриках. Ни до, ни после я никогда не видела такого бурного кипения красок осени. Чередование света и тени при бешеной скорости поезда било по глазам даже тогда, когда я прикрывала веки.

Я удивлялась тому, что во мне, такой напряжённой и неестественной в последние два с половиной года, после всего случившегося с сыном, после смерти Коли, вдруг дала о себе знать жизнь сердца. Приняла это за сущее чудо. И действительно не сомневалась: не в Одессе, так в поезде, не в поезде, так в Москве Дима скажет: «Уедем всё равно куда, только бы быть вместе». Уверенность в неминуемости такого признания проистекала не из желания выйти замуж. Тысячу и тысячу раз – нет! Я безоговорочно и свято верила в то, что природа и снизошедшее на берегу чувство покоя обмануть не могут.

Ни слова, ни полслова о будущем Дима не проронил и в Москве.

Мы скомканно простились. Он в тот