Предрассветная лихорадка - Петер Гардош

Мой отец обожал всяческие сравнения. Но, возможно, почувствовав, что сказал банальность, он добавил:

– Со мной тоже такое было. Но я струсил.

– Там на пирсе, лежа на носилках, я сказала, что мамочку зовут Розалия Ракоши. Откуда я взяла фамилию Ракоши? Понятия не имею! Розалия Ракоши, так и сказала. Вместо настоящего имени мамочки!

Мой отец загасил окурок в жестянке.

– Успокойся. Уже все прошло.

Лили помотала головой:

– Ничего не прошло, вот увидишь! Потому что еще я сказала им, что еврей у нас только папочка, а мамочка, Розалия Ракоши, – католической веры! И я тоже – сказала я – католичка, ты представляешь?! Я хотела покончить с этим. С еврейством! С меня довольно!

– Это можно понять.

Она заплакала. Мой отец выхватил из кармана бережно хранимый платочек. Лили закрыла лицо руками.

– Нет-нет, это страшный грех! Непростительный! Ты первый, кому я рассказываю. А еще я должна тебе рассказать, что по воскресеньям я хожу к шведам! В семью Бьёркман. Все думают, будто это просто так. Но нет! Я хожу к ним, потому что они тоже католики. Мы ходим на службу! У меня и крестик есть!

Она вынула из кармана сложенный вдвое конверт. Развернула его и достала серебряный крестик. Мой отец недоверчиво взял его, повертел в руках и задумчиво потер лоб ладонью:

– Ну, тогда мне понятно.

– Что?

– Понятно, почему твоя мамочка до сих пор не откликнулась. Почему не пишет.

Лили забрала крестик, вложила его в конверт и убрала в карман.

– Почему?

– Тебя же нет в списках! В тех, которые публиковались во многих венгерских газетах. В официальных списках! Ведь там указаны твое имя и, как это положено, имя матери – Розалии Ракоши. Но это другая девушка. Это не ты! Я думаю, твоя мамочка в Будапеште эти списки читала, она тебя ищет и твое имя видела, только не поняла, что это ты и есть! Ведь она ищет Лили Райх, мать которой зовут Жужанна Херц.

После этого объяснения Лили вскочила и, воздев руки к небу, будто античная статуя, на минуту застыла. А потом бросилась на колени, пытаясь расцеловать руки моего отца. Он отпрянул и в замешательстве спрятал руки за спину.

Лили, еще не поднявшись с колен, быстро пришла в себя. И, взглянув на отца, прошептала:

– Это нужно отпраздновать! То, что ты такой умница!

Она снова вскочила и с воплями “Шара! Шара!” помчалась по коридору.

Глава десятая

В середине того же дня, в выложенной желтой плиткой столовой госпиталя – неприветливом, напоминавшем сарай помещении, где женщины обедали на полчаса позже мужчин, мой отец решил, что пришел наконец черед наглядно продемонстрировать свое отношение к этому бренному миру.

На четвертом этаже госпиталя находились в ту зиму на излечении двадцать три женщины. И теперь все двадцать три, включая и трех молодых венгерок – Лили, Шару и Юдит Гольд, – собрались вокруг моего отца. Острым ножом с деревянной ручкой отец разрезал шедевры кондитера из Авесты – три шоколадных бисквита. Сначала он разделил каждое пирожное пополам, потом на четыре, потом на восемь частей. И вот перед ним уже было двадцать четыре крошечных, с ноготок, кусочка.

Мой отец был в ударе. Забравшись на стул, он заговорил по-немецки, стараясь выдержать речь в возвышенном стиле:

– Разрешите вас просветить относительно коммунизма. В основе коммунизма лежат три идеи – равенство, братство и справедливость. Что вы только что видели? Три шоколадных бисквита. Трое из вас, дорогие девушки, могли бы их проглотить в минуту. Но я эти три пирожных – которые, между нами, могли бы быть молоком, хлебом, трактором или нефтяными залежами – поделил на части. Изволите видеть. И сейчас их раздам народу. То есть вам! Угощайтесь!

И он указал на стол, где лежали пирожные. Дошла ли его изощренная ирония до слушательниц, наверное, было не важно. Возбужденные речью девушки двинулись к блюду, и каждая взяла по кусочку. Лили смотрела на отца восхищенным взглядом.

Кусочки пирожного будто ветром сдуло. Девушки и женщины проглотили их, не заметив. Шара расчувствовалась:

– Так красиво о сущности коммунизма еще не говорил никто.

И лишь Юдит Гольд не съела доставшийся ей, символический, можно сказать, кусочек пирожного. Она держала его в руке, пока он не растаял и не стек с ее пальцев на пол шоколадно-коричневой липкой массой.

* * *

Ранним вечером третьего декабря Лили под присмотром кутающейся в пелерину медицинской сестры проводила отца на станцию. Когда поезд трогался, мой отец, уцепившись за поручень, стоял на последней площадке хвостового вагона и махал до тех пор, пока станция с неоклассическим главным зданием не исчезла за поворотом.

А Лили еще долго стояла на заснеженном обледенелом перроне. И в глазах ее серебрились слезинки.

* * *

Закрыв за собой дверь тамбура, он двинулся по вагону. Любовное стихотворение родилось в четырехместной госпитальной палате, на вторую ночь его пребывания в Экшё. Днем, когда он хоть на минуту оставался один в ванной комнате или в лифте, отец продолжал шлифовать и править его. Прочитать его Лили он тогда, разумеется, не осмелился.

Но теперь, когда колеса стучали по рельсам, под этот ритмичный ускоряющийся перестук музыка стихотворения звучала все громче. Она так и рвалась из души. Рвалась с такой силой, что он не мог, да и не хотел совладать с этой музыкой. С перевязанным бечевкой чемоданом он шел по вагонам. Газетная бумага, которой заклеено было разбившееся левое стекло очков, уже расползалась. Но отца это ничуть не смущало. Он декламировал. Громко. Декламировал по-венгерски.

И стих воспарил, заглушив перестук колес. Отец шагал по вагонам, как какой-нибудь коробейник, предлагающий людям купить стихи. Полупустые купе оставляли его равнодушным. Он вовсе не собирался садиться! Ему хотелось как можно скорее одарить ощущением общей судьбы незнакомых ему пассажиров, которые, кто изумленно, а кто и сочувственно, смотрели на человека, вопившего что-то на непонятном им языке. Возможно, кто-то из них распознал в нем влюбленного трубадура, между тем как другие, что тоже вполне вероятно, сочли его безобидным придурком. Однако восприятие его творчества нимало не волновало отца: он шел дальше и продолжал декламировать:

Тридцатый час, идет тридцатый час,как жизнь моя по рельсам понеслась –по жарким рельсам, что твердят осанну…Я в зеркале – счастливый – о, как странно!

Тридцатый раз по шестьдесят минут,и каждый миг – ты тут, ты тут, ты тут!Ведь правда, мы одно и наши рукитеперь не разомкнутся и в разлуке?

Ведь правда, ты на битву позовешь,и вместе мы преодолеем дрожьи улыбнемся, тесно сдвинув плечи,в лицо невзгодам – как тогда, при встрече?

Моя идея – как заря во мгле,я друг и брат всем людям на Земле.Теперь же предо мною все яснеедве звездочки сияют не тускнея![7]

Отцу казалось, что это и есть те самые строфы, которые он вынашивал всю свою жизнь. Да, это Поэзия с большой буквы! Стих, который, исторгшись из солнечного сплетения, вбирает в себя жгучую музыку сердца и точную математику разума. Поэтому, дочитав до конца, он начал читать стих сначала, потом еще и еще раз, при этом никак не обозначая голосом, что начинает заново. Бесконечная раскаленная душевная колея, казалось, сливалась в эту минуту с бесконечными ледяными рельсами шведской железной дороги.

Позднее, когда он несколько успокоился и был в состоянии контролировать свои чувства, он уселся в одном из пустых купе. Его мучил испепеляющий жар. Лихорадка? Ломило кости, а кожа казалась совсем истончившейся, как он ощущал это только по утрам. Термометр он всегда носил при себе, в кармане, в металлическом изящном футлярчике. Отец выхватил его, сунул в рот. И, закрыв глаза, стал считать. А потом с удивлением констатировал, что на сей раз симптомы его обманули. Ртутный столбик дополз только до тридцати шести и трех – так что зря он паниковал.

Он повернулся к окну. Мимо проносились темные, пересыпанные снегом поля и стройные сосны.

О милая, милая, милая! Милая Лили, я не знаю, как мне благодарить тебя за эти три восхитительных дня? Для меня это значило больше, гораздо больше, чем что бы то ни было…

Моему отцу достаточно было зажмуриться, чтобы увидеть себя и Лили сидящими в закутке госпитального коридора под пальмой. Два кресла с потертой обивкой одно против другого. Брошенное на спинку пальто, фибровый чемодан на каменных плитках пола. Первые полчаса с их смущенным молчанием. Они сидят и просто глядят друг на друга, и им вовсе не хочется разговаривать.

Моя дорогая малышка-глупышка Лили, а теперь я хочу рассказать тебе, какой сохранилась ты в моей памяти.