Предрассветная лихорадка - Петер Гардош

В узком коридоре главного корпуса горела только лимонно-желтая лампочка ночного света. Мой отец, Гарри и Якобович, словно тати ночные, крались к кабинету Линдхольма. Все трое были в пальто, надетых поверх пижамы.

Гарри держал наготове обрезок проволоки. Он не раз хвастался, что до войны какое-то время состоял в банде, занимавшейся ограблением мастерских. И якобы даже специализировался на взломе замков.

Он долго возился с замочной скважиной. Мой отец уже начал жалеть о затее. Он смотрел на их акцию как бы со стороны и с трудом удерживался от смеха. Но вот наконец Гарри удалось вскрыть замок, и они проникли за дверь.

Действовали они, как заправская шпионская группа. Отец знаком указал Гарри на шкаф. И тот снова пустил в ход отмычку.

Светильники они зажигать не решились, но в эту ночь было полнолуние и кабинет Линдхольма заливал призрачный лунный свет. Трое мужчин чувствовали себя сказочными героями.

Но вот щелкнул замок – Гарри справился и со шкафом. Скользнув к нему, мой отец пробежал пальцами по картонным конвертам. Он помнил, что его досье было где-то посередине. Он нашел его и вздохнул, затем вытащил из конверта рентгенограммы и передал Якобовичу.

Санитар хирургического отделения комфортно устроился в кресле Линдхольма и, подняв один снимок к лунному свету, принялся изучать.

В этот момент неожиданно распахнулась дверь, раздался щелчок выключателя, и кабинет затопил яркий свет трех стосвечовых ламп.

На пороге стояла старшая медсестра Марта, жена Линдхольма. Крохотные ее груди подпрыгивали от волнения.

– Что здесь делают господа пациенты?

Господа пациенты в разномастных пальто поверх одинаковых полосатых больничных пижам вскочили. Снимки выпали из рук Якобовича. Они молчали, ситуация говорила сама за себя. Марта вперевалочку подошла к снимкам и неспешно, по одному собрала их с пола, что только усилило всю пикантность этой немой пантомимы.

– Можете идти, – повернулась она к честной компании.

Господа пациенты, как побитые, потянулись на выход.

Но моего отца Марта остановила:

– А вы задержитесь, Миклош.

Было почти слышно, как у Гарри и Якобовича с сердца свалился огромный булыжник. Дверь за ними закрылась.

Мой отец с выражением величайшего раскаяния на лице повернулся к Марте, которая уже восседала в кресле Линдхольма.

– Что вы хотели узнать? – спросила она.

Мой отец заикался.

– Мой друг Якобович, он как бы врач… Был… до того, как его… Короче, я хотел, чтобы он оценил эти снимки.

– Разве Эрик не сделал этого?

Мой отец разглядывал свои башмаки с незавязанными шнурками.

– Да. Конечно. Он сделал.

Марта смотрела на него так пристально, что он вынужден был ответить на ее взгляд. Старшая медсестра кивнула – мол, она приняла все к сведению, ей все ясно, чего тут не понимать. Поднявшись, она вложила рентгенограммы в конверт, нашла его место среди выстроенных в алфавитном порядке досье и закрыла шкаф.

– Эрик делает для вас все, что может. Вы самый любимый его пациент.

– Меня каждое утро лихорадит. Тридцать восемь и две.

– В наше время в мире еженедельно регистрируют новые препараты. Все может еще измениться.

Внутри у отца неожиданно что-то сломалось. И это произошло так быстро, что он не успел опо-мниться. Словно земля разверзлась от невиданной силы землетрясения. От стыда и бессилия он как подкошенный рухнул на пол и обхватил голову руками. Его сотрясали рыдания.

Марта тактично отвернулась.

– Вы прошли через страшные испытания. И выжили. Выжили, Миклош! И не смейте теперь сдаваться, когда все уже позади!

Отец долго не мог ответить. Если это был плач – то плач раненого животного. Он пытался произнести что-то осмысленное, но язык не слушался.

– Нет… не сдамся.

Марта смотрела на него в полном отчаянии. Он сидел, скрючившись, на полу, закрывая руками голову. Старшая медсестра подошла к нему:

– Полно, Миклош. Возьмите себя в руки.

Оба долго молчали. Он уже не плакал, но так же держался за голову и пытался как можно сильнее съежиться.

Наконец он смог снова заговорить:

– Хорошо.

Марта присела рядом.

– Посмотрите-ка на меня.

Раздвинув костлявые локти, отец поднял на нее глаза. И Марта, теперь уже снова сухим строгим тоном старшей медсестры, приказала:

– Дышите глубже.

Мой отец попытался дышать размеренно.

– Раз-два, раз-два, – командовала сестра. – Глубже. Медленней.

Грудь моего отца поднималась и опускалась. Раз-два. Раз-два. Медленно. Глубоко.

Милая, дорогая моя малышка Лили, я не настолько глуп, чтобы не понимать, что болезнь, которая меня здесь удерживает, когда-нибудь да пройдет. Но я знаю своих собратьев по разуму. Я знаю, с какой отвратительной жалостью они произносят: чахоточный…

* * *

В Экшё, посреди госпитального парка, стоял музыкальный павильон – круглый, изящный, под темно-зеленой деревянной кровлей, с открытой эстрадой и тонкими столбиками белых колонн. В эту ноябрьскую пору на эстраде под ледяным ветром кружилась только сухая листва. Лили, которую в будние дни еще не пускали за территорию госпиталя, любила скрываться здесь. Когда становилось невмоготу терпеть больничные запахи, она бежала к павильону, прислонялась спиною к колонне и, если погода стояла погожая, купала лицо в лучах выглядывающего временами солнца.

Но теперь дул противный ветер, и Лили и Шара, в тяжелых казенных пальто, как заведенные ходили вокруг колонн.

Я страшно сержусь на тебя, мой Миклошка! Как может серьезный и умный мужчина двадцати пяти лет быть таким безнадежным олухом?! Неужели тебе недостаточно, что я, зная все о твоей болезни, жду не дождусь твоего приезда?!

* * *

Примерно в это же время в Авесту прибыли двое мужчин в костюмах и галстуках, которых тут же проводили в венгерский барак. Они были из посольства. Остановившись посередине комнаты, они воздели над головой перевязанный лентой радиоприемник. И один из гостей торжественно объявил:

– Это радио во временное пользование вам посылает венгерский завод “Орион”! Пожалуйста, слушайте на здоровье!

От имени барака радио принял Тибор Хирш.

– Спасибо! Для нас сейчас голос родины важнее любых лекарств.

Аппарат водрузили на стол, мой отец отыскал розетку, и Гарри включил приемник. Волшебный зеленый глазок индикатора вспыхнул, и раздалось шипение.

– Будапешт! Будапешт найдите! – скомандовал один из посольских.

Не прошло и минуты, как приемник заговорил по-венгерски:

Дорогие радиослушатели, семнадцать часов пять минут. Передаем обращение правительственного уполномоченного по репатриации к находящимся за пределами нашей страны соотечественникам: “Все венгры, которые сейчас слушают эту передачу в разных концах земли, должны знать, что душой мы с ними, мы о них не забыли. В последующие минуты я расскажу им и всем венгерским радиослушателям о тех мерах, которые нами приняты для возвращения домой наших соотечественников…”

Поздно вечером парни уселись во дворе, поставили на дощатый стол приемник и подключили его к сети. Дул сильный ветер, лампочка над их головами отбрасывала эфемерный свет. Последние полчаса перед сном обитатели барака обычно проводили здесь, на открытом воздухе. Но радио к этому времени непрерывно работало уже шестой час. Натянув на пижамы свитера и пальто и кутаясь в одеяла, они только что головой не влезали в подмигивающий им “кошачьим глазом” приемник.

По радио транслировали из Вашингтона выступление американского сенатора Клода Пеппера. Излагая пять фраз в одной, диктор переводил. Затем последовали будапештские новости. И все эти новости, сплетни, обрывки репортажей вихрились в их головах, как налетающий с севера колючий порывистый ветер.

На вокзал Келети прибыл второй эшелон с военными преступниками.

Введен в строй новый понтонный мост у площади Борарош.

Успешно завершено обучение первого женского взвода венгерской полиции.

На Большом бульваре прошел конкурс на ловкость официантов.

Во втором туре командного первенства по боксу Михай Ковач из “Вашаша” потрясающим хуком с правой отправил в нокаут Рожняи из команды “Чепель”.

* * *

Наступило воскресенье. Темно-серый автомобиль Бьёркманов подкатил к госпиталю, и Лили, дожидавшаяся их на вахте, забралась на заднее сиденье.

После службы они отправились домой и сели за праздничный стол. Свен Бьёркман прочел предобеденную молитву. Пока фру Бьёркман разливала суп, глава семьи бросил взгляд на Лили и остался доволен: подаренный ими серебряный крестик сверкал у девушки на груди. Из‑за сложностей с языком разговор, как всегда, не клеился. Хозяин писчебумажной лавки спросил по-шведски:

– Что дома, Лили, нет ли каких новостей?