Дворец и лачуга - Болеслав Прус

- Гм!.. Ну, хотя бы к опровержению незрелых, а между тем весьма решительных суждений.

- К опровержению!.. Незрелых!.. - повторял Вольский. - Ну хорошо, давай говорить!.. Так вот, дядюшка, если бы ты был ростовщиком, я сказал бы тебе так: сперва откажись от своих операций, а потом отдай свое имущество.

- Отдай?.. И кому же это? - спросил финансист.

- Людям, конечно.

- Но каким, смею спросить?.. Ростовщикам, или же тем, кто у них занимает, или, наконец, тем, кто не нуждается в деньгах?

- Ну, об этом мы бы еще поговорили! - ответил Вольский.

- А если бы я, например, не отдал этих денег? - продолжал допрашивать финансист.

- Ну... я очень просил бы тебя непременно отдать, а если нет, то...

- То?

- То пальнул бы себе в лоб! - ответил Густав решительно.

Желтое лицо финансиста посерело, но он продолжал спрашивать.

- Ну, дорогой мой, допустим, что я отдал бы каким-то там людям мои, понимаешь, мои деньги, ну а ты, что ты бы им дал?

Этот вопрос привел Густава в смущение, но Гвоздицкий, притворяясь, что не заметил этого, продолжал:

- Ты назвал ростовщичество подлостью, так вот, заметь себе, что если бы я оказался ростовщиком, а ты тем, кто ты есть, то все твои знания, все твое светское воспитание, твой талант, известность, твоя нравственность и благородство, - словом, почти вся твоя душа с ее отвращением к ростовщичеству были бы плодом, выросшим на этом удобрении...

Никто бы не заподозрил, глядя сейчас на лицо Вольского, что этот человек мгновение назад смеялся. Каждое слово падало на впечатлительный ум художника, как капля расплавленного свинца.

- Да! - шепнул Густав. - Если бы ты, дядюшка, был ростовщиком, то я был бы твоим сообщником...

- Не так! - ответил Гвоздицкий. - Если бы ростовщик был преступником, обязанным вознаградить кого-то за свои мнимые преступления, то ты оказался бы сообщником, который ничего не может вернуть!..

- А мой труд?.. - спросил Вольский.

- Твой труд! - грустно ответил финансист. - Твой труд! Хватило ли бы твоего труда хотя бы на содержание нас обоих?

Густав сел на стул и, закрыв лицо руками, сказал:

- Бог указал бы мне, что делать.

Дядюшка потрепал его по плечу.

- Хорошо сказано! Вот и предоставим это богу. Он один может справедливо решать такие загадки, мы же станем пользоваться тем, что имеем. Ну, прибавил он, - к счастью, ты не поставлен в необходимость терзаться такими вопросами.

- О да, дядюшка! К счастью!.. - восторженно воскликнул Густав, сжимая его руку, и тотчас, переключившись в совершенно другой ход чувств и мыслей, весело спросил:

- И так, дядюшка, сколько же ты мне дашь на основание ссудной кассы, сиречь на подрыв ростовщичества?

- Сперва тысяч десять, пятнадцать, потом посмотрим!

- Ура! - воскликнул Вольский, неведомо в который раз бросаясь на шею доброму дядюшке.

Глава двенадцатая,

из которой видно, что в кругу очень

знаменитых людей труднее всею сохранять мир

- Янек! Янек!.. Ты, висельник этакий! - кричала рассерженная кухарка Пёлуновича. - Сколько раз тебе говорить, чтобы сходил за углем в подвал, а?

- Ну да! Как же... Буду я ходить за углем, когда дождь как из ведра, проворчал парень.

- Не бойся, не растаешь, не сахарный! За девчонками вчера так бегал как бешеный, хотя вон какая была гроза.

- Что вы мне будете голову морочить! - ответил возмущенный Янек. - На дворе темно, как в бочке дегтя, хозяин не велит ходить с огнем, что же мне делать? Буркалами светить, что ли?

- Знаю я тебя!.. Небось когда вчера простоял целый вечер с Иоаськой на лестнице, так тебе не было темно, а теперь тебе в подвале прикажешь люстры повесить, что ли?

Выкрикивая все это, хозяюшка передвигала тяжелые чугуны и огромные кастрюли по раскаленной докрасна английской плите.

- Черти несут к нам этих гостей, что ли? Сползаются каждый день со всех концов света, как клопы, а ты жарься у плиты до полуночи, да еще этот урод тебе углей принести не может!.. Ну, жизнь!

- Понравились им ваши ужины, вот они и сползаются, - буркнул Янек.

- Заткни пасть, сопляк! - рявкнула кухарка. - Вот я им ужо приготовлю ужин, так ни один потом носа сюда не покажет. Канальи!

Вот как смотрела прислуга пана Пёлуновича на его знаменитых коллег, которым сегодня снова предстояло совещаться о всеобщем благе вообще и о ссудной кассе в частности.

Однако, благодарение небу, эти пристрастные взгляды не доходили до слуха членов научно-социально-филантропического общества, которые, не глядя на ненастье, по одному, по двое и по трое постепенно сходились к месту своих совещаний, как добрые и терпеливые труженики вертограда господня.

Каждые несколько минут кто-нибудь из гостей, оснащенный калошами и зонтиком, входил с улицы в ворота и по пути наталкивался на какого-то, сидевшего на камне старика, который качал на руках белый сверток и монотонно бормотал:

- Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..

Но ни один из них не спросил этого странного пестуна, зачем он мокнет под дождем, не обратил даже на него и внимания. Головы их были слишком забиты вопросами большого общественного значения.

Последним из вошедших в ворота исполненных задумчивости мыслителей был пан Дамазий. Он вскарабкался наверх, оставил в прихожей свои противодождевые приборы и, войдя в комнаты, услышал следующие слова:

- Я всегда говорил, что эти варшавяне величайшие хвастуны на земном шаре! Не будь я Файташко и предводитель шляхты!

Собравшиеся гости с величайшим восторгом кинулись приветствовать пана Дамазия, стремясь хоть таким образом лишить наконец слова предводителя шляхты, который с момента своего прихода не говорил ни о чем другом, кроме как о варшавском бахвальстве.

Присутствующие торопливо признали, что предводитель Файташко совершенно прав, и заседание началось.

- Предлагаю нотариуса в председатели, пана Зенона в вице-председатели и пана Вольского в секретари, - произнес Пёлунович.

Кандидатуры были единодушно утверждены, и два позавчерашние противника очутились на председательском диване. Нотариус сел под Сенекой, пан Зенон под Солоном, Вольский рядом с ними перед огромным ворохом бумаги. Пан Дамазий взял слово.

- Нынешний день, господа, - сказал этот удивительный человек, - это прекраснейший и наиболее плодотворный по своим последствиям день изо всех проведенных нами вместе дней. Ибо сегодня мы должны обдумать средства основания, создания и организации ссудной кассы. Сегодня мы являемся свидетелями примирения двух до сих пор взаимно враждебных принципов, олицетворенных в уважаемом пане нотариусе и ученом пане Зеноне. Наконец, сегодня уважаемым паном Зеноном будет нам прочитан меморандум о пауперизме, в котором автор постарался из уважения к своему благородному противнику, господину нотариусу, примирить прогрессивные теории с консервативной точкой зрения, кои доныне были враждебны.

Этой речи сопутствовал громкий храп лежащего в кресле предводителя шляхты. Но несравненный пан Дамазий, не обращая на это внимания, закончил так:

- По этим-то причинам мы попросили бы уважаемого пана Зенона и нынешнего нашего вице-председателя, чтобы он соблаговолил прочесть нам свой меморандум.

- Но какой? - спросил с чарующей улыбкой вице-председатель.

- Ну, этот, о пауперизме.

- А то, может, вы предпочли бы, господа, послушать кое-что о сырых квартирах?

- Нет! Просим последний, о пауперизме.

- У меня есть еще о дренажных работах... - напомнил Зенон.

- Мы восхищаемся вашей плодовитостью, - вставил нотариус, - но хотели бы покончить наконец с этим злосчастным пауперизмом.

Заметив, что полиловевший пан Клеменс стал в эту минуту подавать ему отчаянные знаки, нотариус умолк, а ученый пан Зенон приступил к чтению.

- "Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из сырости в квартирах..."

- Но, позвольте... - прервал Дамазий.

- Покорнейше прошу прощения за ошибку! - оправдывался Зенон и взял в руки другую рукопись.

- "Из всех средств, которыми пользуется цивилизация для осушения почвы, нет более превосходного, чем дренажные канавы..."

- Прошу слова! - воскликнул пан Петр.

- Протестую! - закричал Зенон. - Я снова ошибся, но сию минуту исправлю ошибку.

- "Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из все более распространяющегося пауперизма..."

- Весна самое прекрасное время года... Лафонтен был величайшим поэтом... Турений был знаменитым воином... Но, послушайте, сударь, ваши меморандумы чертовски пахнут вторым классом гимназии! - выкрикнул нотариус.

- Господа! - отозвался бледный от гнева Зенон. - Я прошу освободить меня от обязанностей вице-председателя!.. - И, сказав это, он так стремительно поднялся с дивана, что едва не сшиб бюст Солона.

- Пан Зенон, благодетель!.. - умолял его Пёлунович, боявшийся поединков как огня.

- Нет!.. Я должен уйти!.. - говорил разгоряченный Зенон.