Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон

внутри, я тереблю свой клитор, он сильно набух. По моей спине и в подмышках течет пот…»

Как хорошо, просто наслаждение. Гум был моим пленником, а я как паук. Я съедала его изнутри, и он погибал заживо. Я выгибалась сильнее и сильнее, все мое тело двигалось, каждое движение будто исходило от моего влагалища. Вдруг Гум резко потянул на себя простыню и набросился на меня так стремительно, что упал на пол, когда я оттолкнула его. Я закричала и схватила ночную лампу в форме свечи, которую затем швырнула наобум в темноту, туда, где был он. Лампа попала ему прямо в лицо, и Гум заплакал. Когда я включила другой светильник, то увидела, что Гум на полу, стоит на коленях рядом с кроватью, как ребенок. Он извинялся, у него из носа, смешиваясь со слезами, текли сопли. Это огромное белое, волосатое тело неправдоподобно сотрясалось от икоты, и мне стало жаль его. Я протянула Гуму платок, и дьявол во мне тотчас исчез, улетучился. Однако я была рада, что он приходил. Он вернется, я знаю.

В течение целой недели кожа около брови у него была фиолетовой и вздутой. Гуму приходилось врать о том, как он поскользнулся в нашей прелестнейшей ванной. С той ночи властвую я – я руковожу. Он может делать и говорить все, что вздумается, но я еще сильнее сжимаю его черепушку своими железными ногами. Это возбуждает его, доводит до безумия, он начинает молить о пощаде, а я кончаю, слыша, как он умоляет. Я тоже в тебя проникла, Гумми. Ты не ожидал такого поворота событий, но вот она я, тринадцатилетняя хозяйка в одних трусах и белой футболке, облегающей детскую грудь, я гарпун страданий, острие которого засело глубоко внутри тебя. Я твое разрушение и твоя смерть. И власть моя так велика, что пугает меня саму.

* * *

Вчера Стэн представил меня своим друзьям. У одного из них, Дуна (вообще-то, его зовут Дункан), диковатый и чуть неопрятный вид. Он мало что говорил в отличие от остальных. Те говорят и смеются без умолку, будто боятся тишины. Провожая меня, Стэн разболтал, что Дун живет на складе в нескольких километрах от Бердсли, прям-таки в лесу. На лесопилке отца, что-то в этом роде, и ходить туда страшновато. Не только из-за того, что они живут в лесу, но еще и потому, что там куча африканских масок. Деревянных масок с огромными злобными глазами, от которых волосы встают дыбом. Его отец – странный тип, много попутешествовавший перед тем, как обосноваться здесь, без жены, с одним лишь сыном. Кстати, никому не известно, кто мать Дуна, ее никто никогда не видел, а с отцом его здесь, в Бердсли, почти никто не разговаривает. Мужичок поставляет свои бревна, и всё тут. Я сказала, что не хотела бы там очутиться, что мне было бы страшно. Стэн говорит, что Дун знает наизусть имена всех животных и деревьев и мог бы отыскать дорогу темной ночью. Ему знакомы секретные уголки леса, куда он ходит с тех пор, как умеет бегать. Это самый странный и самый классный пацан из тех, кого Стэн знает, по его собственным словам. Они дружат лет с шести, с того момента, как Дун переехал сюда, это было примерно тогда, в начале войны.

У Стэна прозрачно-голубые глаза, а у Дуна – черные, кажется, что они постоянно улыбаются. Когда мальчики обсуждали барбекю, намеченное на вечер воскресенья, Дун подчеркнул, что берет на себя дрова, но не алкоголь. «Понятное дело, ведь его отец пьет», – сказал Стэн. Думается мне, он знает о мире и о людях гораздо больше, чем эта банда деревенщин. Я не говорю про Стэна, он замечательный парень, и родом он из окрестностей Питтсбурга. С ними я многое узнала о городе и о жестокости. Например, о прозвищах, которые даются людям. Одну из девочек, Кэтрин, прозвали «Совой», потому что у нее выпученные глаза и заостренный нос. Ей постоянно докучают выкриками: «Сова, сова!» А старшеклассники даже ухают ей в след! Бедную Люсинду все обзывают «Выменем», с тех пор как у нее резко выросла грудь. Есть еще парень по прозвищу «Медуза», или «Навозная муха», над которым насмехаются, потому что он вечно следует за группой, приклеиваясь к кому-нибудь и повторяя «да, да». Я сказала Стэну что в таком случае я знаю много навозных мух. Мы вместе посмеялись, хоть после мне и стало стыдно.

Жестокость детей, жестокость подростков. Малюсенький город, где все и всё знают друг о друге, – жестокое место. Нужно быть внимательней: не прослыть шлюхой в один прекрасный день из-за того, что общаюсь с мальчиками, или потому, что живу с Гумми.

Я сказала, что прекрасно умею разводить огонь (наглая ложь), но мне по барабану, все равно меня не пригласили на барбекю: это только для мальчишек. Стэн и Дун – мои первые друзья здесь, что наполняет меня радостью, и мне трудно было скрыть это от Гума, когда я вернулась домой. Я знаю: ему бы не понравилось, что мои «подружки» – в реальности «друзья». Это мне инстинкт подсказывает, просто знаю и всё. Поэтому дома, когда он расспрашивает меня о школе, я рассказываю только о девочках. Но в своей спальне я думаю о Стэне и Дункане, они так добры ко мне. Думаю о театральной постановке, в которой мы играем все вместе. Мне так не терпится приступить к репетициям. Кажется, я им нравлюсь, несмотря на то, что я девочка. Или, может, именно потому, что девочка, но у нас много общего. Иногда мне так хочется быть мальчиком! Я бы вышла из собственного тела, пока Гум спит, и отправилась бы туда, куда душе будет угодно. Куда? Не знаю… куда-нибудь, где бы смогла быть свободной.

* * *

Несколько минут назад на кухне Гум опять сказал «твоя идиотка мать», улыбаясь мне, как союзнику. Я тоже чуть улыбнулась, а теперь мне стыдно. Как я несправедлива! Этот козел думает, что угодит мне таким образом, потому что мы с ней часто ругались. Иногда я ее ненавидела, правда, но моя мама была далеко не идиоткой. Естественно, она не читала ни Гоголя, ни Достоевского, даже не подозревала о существовании теории относительности, слушала Бетховена и Гершвина без каких-либо глубоких эмоций – слушала, просто потому что это считалось хорошим тоном. Конечно же, у нее были обыкновенные вкусы, обыкновенные платья и туфли, и говорила она о том, что вычитала в умных газетах, не особенно разбираясь в смысле.

Да,