За нами Москва. Записки офицера. - Баурджан Момыш-улы

— Дела, товарищ генерал, по-честному говоря, неважные, даже скверные. Вот посмотрите, товарищ генерал, на карту...

— Зачем карту? Мы же находимся на переднем крае. Лучше покажите на местности. Небось карту я умею читать...

Через час они возвращаются на наблюдательный пункт. Все трое суровы и сосредоточены.

— Ну, что же, Илья Васильевич, показали вы все как следует быть. Немец вас очень уж облюбовал! Обнял он вас по-любовному и никак рук своих разнять не может. Вы жалуетесь, что плохи дела, а я доволен. Держите его так до вечера, а ночью он перегруппируется и утром снова начнет вас молотить.

— Не знаю, товарищ генерал, если он еще нажмет — выдержим ли?

— Что значит — выдержим ли?! — строго перебивает его Панфилов. — Вам приказано держаться!

— Есть, держаться!

— Если вы не растеряетесь, он сегодня серьезную атаку не предпримет — до того он завяз и втянулся в. бой. Дождитесь вечера, перегруппируйтесь и встречайте его огневой пощечиной завтра утром, когда он снова пойдет в атаку. Для нас опасны его танки. Поставьте всю артиллерию на открытую огневую позицию.

— Товарищ генерал, и моих? — встревоженно спрашивает Курганов.

— Да, и ваших.

— А как же тогда с НЗО, ПЗО, СО, ДОН5?

— Пусть стреляют прямой наводкой по танкам противника.

— Тогда мы за один день можем потерять всю артиллерию.

— Потерять, разумеется, кое-что потеряем, но не все. Итак, всю артиллерию на прямую наводку, до единого орудия, за исключением моего резерва!

— Слушаюсь, товарищ генерал!

— Самое главное для нас — завтра дать ему бой, заставить его ввести два полка, что стоят в районе Ивановского и западнее Волоколамска. Пока у него поблизости других резервов нет. Надо сбить ему холку здесь, на этом рубеже, а дальше посмотрим, как он будет ковылять за нами. Вы меня поняли?

— Понял, товарищ генерал.

— Вы здесь оставайтесь, — обратился генерал к Курганову, — а я поеду к Елину и Шехтману. Их полкам тоже не сладко приходится, особенно Елину. Сегодня немец весь день артиллерией и авиацией гвоздит и гвоздит по Ядрову, Мыканину, Ченцам, все к шоссе рвется, неугомонный...

* * *

Серое, туманное утро. Как и вчера, громовая артиллерийская канонада... Как и вчера, идут жаркие бои... К полудню туман рассеялся, выглянуло солнце. В воздухе появились самолеты. Они кружатся, просматривают цели, делают заход, пикируют, бомбят...

Лейтенант Березин перебегает из окопа в окоп. Перед мостом, так же как и в Осташове, в кюветах валяются, задрав вверх колеса, несколько мотоциклов, там и сям лежат трупы в мышино-серых шинелях. Немецкие цепи...

— Ведите огонь перебегая из ячейки в ячейку! Два-три выстрела и — марш в другую ячейку, а то он вас укокошит! Живо! Иванов, ты что в белый свет стреляешь? Целься хорошенько. Я тебе дам — пули за молоком пускать....

Так он бежит от бойца к бойцу, от ячейки к ячейке...

На позицию саперов обрушивается беглый огонь крупнокалиберного артиллерийского дивизиона — словно завыл хор сотен ведьм, потом загрохотал сказочно громадный барабан, затем вздымаются ввысь десятки огромных черно-огненных столбов... Со скрежетом, рокотом, гигантскими черепахами поползли танки...

— Приготовить запалы, проверить шнуры! — приказывает лейтенант Березин. — Следить за мной!

Вот головной танк подошел к мосту, остановился, трижды изрыгнул из орудия огненную струю, затрещал пулеметом и уверенно пополз по мосту. За ним последовали еще три танка... Наши саперы побежали под мост. По мосту танки ползут медленно, ползут осторожно. Головной вот-вот «перешагнет» мост и начнет мять гусеницами шоссе. Но в это время лейтенант Березин с окровавленной головой приподымается из окопа. Лицо его измазано грязью, глаза злые, губы стиснуты. Он резко опускает поднятую правую руку. И в это же мгновение вспыхивает ослепительный свет, огромные серые клубы дыма, как бы распирая ложбину, с оглушительным грохотом обволакивают мост... Казалось, выросла над землей гора из облаков самой причудливой формы. Не видно ни моста, ни танков, ни лейтенанта Березина.

...Лейтенант Угрюмов и политрук Георгиев стоят рядом, прислонившись к стене траншеи. Угрюмов подымается на носки, вытягивает шею и спрашивает Георгиева:

— Что вы там видите, товарищ политрук?

— Что? Все прет и прет. Жмут, Петя, жмут, подлецы, пачками падают и снова пачками подымаются... Вон, танки показались...

— Не по мне, не по моему росту вырыли эту проклятую траншею, — с досадой говорит Угрюмов, нагибаясь, и подкладывая себе под ноги два пустых патронных ящика. И, взобравшись на них, добавляет: — Со вчерашнего дня их за собой таскаю. Эх, мать моя, и зачем ты меня таким малорослым родила?! — с этими словами он становится рядом с Георгиевым.

— Не горюй, Петя. Рост — дело наживное. Ты у нас маленький, да удаленький.

— Ха-ха! Вот это здорово! Рост — дело наживное, вот так сказанул!

— Я правду говорю. Петя, попомни мои слова, — смущенно бормочет Георгиев, поняв, что сказал нечто несуразное. — Через годика два ты, по крайней мере, вершка на два подрастешь. Ты же еще совсем молодой парень — тебе еще расти да расти...

В это время рой пуль со свистом проносится на головами, и бойцы невольно пригибаются.

— Знаете, товарищ политрук, что я думаю?

— Не знаю. Но ты же командир! Принимай решение.

— Я думаю, что нам надо геройство проявить.

— Как?

— Вот видите, штук двадцать танков прямо на наши окопы прут? У нас у каждого по связке противотанковых гранат. Они очень тяжелые: их дальше пяти-шести метров не бросишь. А мы подождем немного, и как только танки начнут гусеницами лапать брустверы, швырнем связки под самое их брюхо. Это уж наверняка будет, товарищ политрук, ей-богу, распотрошим!

— Давай, Петя! Ты справа, а я слева командовать и пример подавать.

— Давайте, товарищ политрук!

...Танки идут развернутым строем. Бойцы, притаившись в окопах, вставляют в гранаты крючковатые, толщиной с папиросную гильзу взрыватели. Вот первый танк с лязгом подполз к траншее — боец поднялся и бросил связку гранат. Под танком сверкнул взрыв. Танк перекатился через траншею, завертелся, остановился и запылал...

И так за несколько минут — двадцать костров над траншеями. С флангов строчат и строчат наши пулеметы, прижимая к земле немецкую пехоту, идущую за танками...

На дне траншеи с запрокинутой головой, с детской улыбкой на лице лежит Петр Угрюмов.

...Лейтенант Исламкулов, возвращаясь из штаба полка, по пути задержался в пищеблоке батальона, что стоит в лесу. Он сидит на ящике из-под продуктов и из котелка, принесенного поваром, ест щи.

— Товарищ лейтенант! Немцы за поляной, — докладывает подбежавший боец.

— В ружье! — дает команду Исламкулов, отставляя котелок.

И когда бойцы разбирают винтовки, он выстраивает их и ведет к опушке леса. Действительно, с противоположной опушки к поляне идут немецкие цепи в маскхалатах. Исламкулов расставляет людей в пяти-шести метрах друг от друга, за толстыми стволами деревьев, сам становится в центре, прислонившись к стволу ели. Когда немцы подходят к середине поляны, он командует:

— Огонь!

По этой команде гремит залп двадцати винтовок.

— Огонь!

Снова и снова залп...

Просочившиеся в тыл автоматчики противника частью уничтожены, частью рассеяны по лесу. Внезапный удар из тыла предотвращен.

...Впереди — лента железнодорожной насыпи. Она правильной дугой возвышается над горизонтом. Торчит несколько домов из красного кирпича, под черепичными крышами. По сторонам этих домов вытянули свои шеи полосатые журавли шлагбаумов. У подъезда к железнодорожному полотну на столбиках висит прямоугольный жестяной лист, изрешеченный пулями и осколками: «Берегись поезда».

Это разъезд Дубосеково.

Траншеи, стрелковые ячейки запорошены снегом. В ячейках — бойцы в полушубках. Опираясь винтовками на бруствер окопа, они прицеливаются, стреляют; перезаряжая винтовки, дыханием согревают пальцы, обожженные холодным металлом затвора, и снова прицеливаются, и снова нажимают спуск. Выстрел, выстрел... Позади раздается гул орудийных залпов. Впереди, в самой гуще немецкой цепи, вздымаются фонтаны взрывов, кто-то падает и больше не встает, кто-то бежит назад; в воздух летят каски, летят рукава, сапоги, штанины, нелепые полы шинелей...

Несколько танков, идущих впереди пехоты, завертелись волчком, обволакиваемые густым черным дымом, и, изуродованные, неподвижно застыли на месте...

— Вот это здорово! — восклицает высокий, красивый брюнет стремя кубиками на петлицах. Он в расстегнутом полушубке, ушанка съехала назад, черные курчавые волосы развеваются на ветру, бинокль на тонких ремешках болтается на груди. — Молодцы наши артиллеристы! Молодцы! — кричит он. — Прямо как пить дать накрыли фашистов!