Миграции - Макконахи Шарлотта

Ты приняла это решение. Ты приняла решение: для достижения цели стоит сходить в рейс на рыболовном судне. Теперь терпи.

— Ну а ты? — спрашивает он.

— Ну а я что?

— Твое место где?

«Если у меня и было свое место, — думаю я, — его я уже давно покинула».

Бэзил передает мне косяк, пальцы наши соприкасаются. А, она все помнит. Кожа. Внутри бьет копытом боль. Волны рокочут громче.

— Где твое место, Фрэнни? — повторяет вопрос Бэзил, и я думаю: так я тебе об этом и сказала, а потом я его целую. Потому что он не нравится мне ну просто совсем, и есть в этом нечто разрушительное. У него вкус табака, марихуаны и дыма, но у меня, видимо, точно такой же вкус, а может, еще и хуже после рвоты. Свободной рукой он хватает меня за плечо — изумленное неловкое движение, в котором отражается великая внутренняя нужда, причем он, возможно, и не подозревает, что она прячется у него внутри.

Я завершаю поцелуй, сажусь прямо:

— Прости.

Он сглатывает, проводит ладонью по длинным волосам:

— Да ладно.

— Спокойной ночи.

— И тебе, Фрэнни.

Сплю я опять урывками, сперва снятся кошмары про маму, потом по запястью течет что-то теплое. Я сажусь, мысли плывут и путаются. При движении приходит боль, и во влаге есть что-то привычное, ее ржавый запах — будто воспоминание в ночи.

Делаю вдох, даю голове проясниться. Ты не в тюрьме. Ты на судне.

Качка заметно усилилась. Судно переваливается с носа на корму, развязно и пьяно пошатывается, веревка, обхватывающая запястье, впилась в него так сильно, что по руке струится кровь.

Второй рукой я ослабляю узел-констриктор.

Этим узлом я особенно горжусь, потому что освоить его было непросто. Я приняла решение по ночам привязывать себя к койке, потому что одно из моих обличий явно мечтает сбежать из этой каюты и добраться до океана — нужно по крайней мере усложнить ему эту задачу.

Отвязавшись, я тряпичной куклой падаю с кровати.

— Ты там как? — осведомляется Лея. — Не спишь?

— Вроде нет. — Я выпутываюсь из одеяла и отпираю дверь каюты — меня пинбольным шариком мотает от стены к стене, потом я впиливаюсь в трап и разбиваю обе голени о нижнюю перекладину.

— Фрэнни? Ты куда? Стой!

Я поднимаюсь на палубу, к секущим струям дождя и вою ветра, к небу, черному, несмотря на утренний час, и с трудом удерживаюсь на ногах, шторм едва не подхватывает меня и не уносит прочь, а мир, внезапно озверевший, едва не сдирает с меня кожу. Я замираю на миг, ошарашенная. А потом поскальзываюсь и едва не сваливаюсь за борт, миг до гибели, только пальцы, вцепившиеся в леер, удерживают меня в этом мире. Кое-как поднявшись, я устремляюсь ко второму трапу. Я должна добраться до Энниса, до карты с мигающими точками, до моих птиц. Взбираться опасно; я ломаю ногти, цепляясь за перила, стукаюсь плечами о металл, ноги то и дело соскальзывают, я еще раз обдираю и так уже саднящие лодыжки, но все-таки доползаю до мостика, распахиваю дверь, вваливаюсь в темноту и безмолвие. Дверь захлопывается, в первый момент я будто контужена, в ушах стоит завывание ветра снаружи.

— Какого хрена? — спрашивает он меня.

Я отворачиваюсь от грозовой тучи на его лице.

— Это… шторм сильный, да?

Судно накреняется, мы оба летим к стене. Теперь мне понятно, что происходит. Шторм швыряет нас с гребня одного могучего вала на другой.

Вверх по стене, а потом — у-у-у-ух — вниз с другой стороны.

— Бросил оба якоря, двигатель молотит на полную, а нас все равно тащит назад. Если потеряем только в расстоянии, будем считать, что нам повезло.

— А если шторм усилится?

— Наберем слишком много воды. — Он щурится. — А тебя стоило бы бросить за борт за такие вот прогулки по палубе.

— Я не прогуливалась, я сюда шла, к тебе.

В его голубых глазах появляется незнакомое мне выражение.

— Зачем?

Желудок скручивает — огромная волна поднимает нас на гребень, приходится уцепиться за спинку капитанского стула.

— Птицы, — говорю я.

Эннис достает спасательный жилет, надевает на меня через голову — в этом движении прочитывается жалость.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Эннис, где птицы?

Он кивает на мои ноги:

— Снимай, лапа, сапоги.

— Зачем?

— Если плыть придется.

И тут оно накатывает — вот в этот миг, даже после всего. Возвращается бешеный азарт, тот, за которым я гоняюсь всю свою жизнь. Радоваться опасности глупо, но я радуюсь. Радуюсь до сих пор. Вот только когда-то это внушало мне гордость, а теперь один только стыд.

9

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Вторую половину дня я провела за компьютером в университетской библиотеке в попытках отыскать Майру Стоун и Джона Торпи. Майры в Сети почти не существует — по крайней мере, той самой Майры Стоун, а вот Джонов Торпи на нужной территории и в нужной возрастной группе нашлось сразу несколько. Я как раз записываю их адреса, когда мимо компьютерного ряда проходит Найл Линч со стопкой книг в руках. Он на меня не смотрит, а вот мои глаза тянет к нему будто гравитацией, а может, это и вовсе не физическое явление, просто я пока не придумала, как его назвать. С той ночи почти месяц назад, когда он пришел ко мне домой и произнес ту абсурдную фразу, мы не разговаривали. Я ходила на его лекции, но он ни разу на меня не взглянул — возможно, это часть его хитрого замысла, потому что он, не прикладывая ни малейших усилий, превратил меня в совершенно одержимое существо.

Я рывком выпрямляюсь, забыв про компьютерный поиск. Смятый листок бумаги засунут в карман джинсов и временно забыт, и, совершенно неосознанно, я выхожу вслед за профессором из библиотеки. Его извилистый маршрут тянется от одного здания к другому, я ловлю себя на том, что попадаю в его следы, выбираю то же, что и он, на эти несколько бесценных минут примеряю на себя его жизнь. Кто он такой? Откуда родом? О чем думает прямо сейчас? Почему он тогда это сказал, запустил в меня этот шар-бабу, сделал ли это специально? Или он непостижимым образом понял, что я только и ждала, чтобы меня раздробили на куски, чтобы хоть раз кто-то другой снес здание, которое мне постоянно приходится сносить самой. Я натягиваю на себя его кожу, устраиваюсь внутри его существа. Гадаю, хочется ли ему порой от нее освободиться, как мне хочется освободиться от моей, представляет ли он, что можно бросить свою жизнь и начать другую. Кто будет по нему скучать? Кто они — люди, которые его любят?

Он не замечает меня ни в коридорах, ни когда огибает угол, ни когда я прячусь за деревом в предзакатном свете. Он отстегивает велосипед, уделяет минутку на болтовню со студентом, садится, катит прочь.

Я отстегиваю свой велосипед и еду следом.

Скорость у профессора неплохая, но я поспеваю за ним без труда. Более того, несколько раз приходится притормозить, чтобы совсем уж не приблизиться. Он ведет меня через город, останавливается у светофоров, потом спешивается и катит велосипед через мощенный булыжником уличный рынок, ловя пронзительные ноты — музыканты пользуются солнечной погодой. А потом выезжает за пределы города, туда, где трава высока, а небо безбрежно. В сторону, противоположную от моря, но и тут по-своему красиво, среди пронизанной золотом зелени полей. Он замедляет скорость, взбираясь по дуге на холм, и, всякий раз теряя его из виду, я прихожу в себя и решаю повернуть обратно, а потом, увидев его снова, просто еду дальше. Если честно, хоть кто-то раньше оказывал на меня такое же воздействие? Кто и когда? Он просто создал во мне фантазию, не более. Я это знаю и все же еду следом. Узкая дорожка обсажена могучими деревьями, они заслоняют пастбища с обеих сторон. Мир от этого делается темнее. Туннель — и конца не видно.

Найл оказывается у ворот-арки — они не заперты — и въезжает на дорожку перед домом. Я останавливаюсь, ставлю ногу на землю, чтобы поразмыслить. Перед нами какой-то кирпичный дом, почти замок, в несколько этажей, посреди огромного парка, перед входом стоит «лексус».