Роковая женщина - Майкл Корда

Она услышала, как сзади засигналили. Саймон, который обычно любил командовать, слегка пожал плечами, чтобы показать — он не знает, как поступить. Затем пожилой мужчина в темном костюме, очевидно, какой-то слуга, подбежал к машине с паническим выражением на лице и распахнул дверцу.

— Оставьте ключи в замке, я отгоню, — выдохнул он. — Быстрее! Катафалк прямо за вами!

Она надеялась, что у нее будет минута-другая, чтобы приготовиться. Представляла себе, что осторожно припаркует машину и посидит там немного, собираясь с мужеством. Она заколебалась.

— Выходите, Христа ради! — крикнул слуга. Она поспешно выпрыгнула, сопровождаемая Саймоном, который сразу растерялся, как только его машина с ревом исчезла из вида.

Алекса ни на минуту не задумывалась над вопросом, будет ли Саймон сопровождать ее в церковь; она подозревала, хотя теперь слишком поздно, что он бы предпочел остаться в машине, вне поля зрения. Она также знала, что это было бы лучше и для нее. Ее статус вдовы становился еще сомнительнее в обществе Саймона. Секунду она гадала, не представить ли его как своего брата, но не было времени подготовить его к этой роли, и, в любом случае, Кортланд де Витт и Роберт знают правду. Она уже видела, как де Витт склонился, шепча что-то на ухо старой миссис Баннермэн, его длинное унылое лицо напоминало морду собаки самой нелепой породы.

Алекса услышала шорох колес по гравию. Они с Саймоном стояли прямо перед лестницей, преграждая путь — это было слишком очевидно. Собрав всю свою храбрость, она поднялась на ступени — Саймон молча двигался в фарватере — как раз вовремя, чтобы увидеть, как шестеро мужчин в темных костюмах выдвигают из катафалка тяжелый, орнаментированный гроб. Они водрузили его на плечи, затем медленно понесли по лестнице, пройдя так близко, что она могла бы дотронуться до гроба. Она видела превосходно отполированное дерево, бронзовые ручки, изящную резьбу, могла даже прочесть надпись на маленькой бронзовой табличке, выгравированную готическим шрифтом «Погребальная компания «Аврора», Аврора, штат Индиана».

Она почувствовала, как подступают слезы, и изо всех сил старалась удержать их. «Аврора» находилась не так далеко от ее дома. Она вспомнила похороны отца — убийственную жару в Иллинойсе, провожавших отца соседей — высоких, серьезных мужчин с натруженными руками, неловко чувствующих себя в выходных костюмах и жаждущих вернуться к себе на фермы сразу, как только отдадут дань уважения, их жен в цветастых платьях и шляпах, обмахивавшихся круглыми бумажными веерами, радующихся возможности вырваться из своих кухонь, хотя бы на похороны. Возле церкви стояло столько же грузовиков, сколько легковых машин, а могила была обложена дерном.

Невозможно было поверить, что в гробу, который несли братья, лежит ее отец — и не раньше, чем они на лямках опустили гроб в яму, она смирилась с его смертью. Мысль о том, что Артур Баннермэн лежит в этом гробу, обитом атласом, без сомнения, одетый в какой-то из своих темно-синих костюмов, но, конечно, не в одной из тех рубашек или галстуков, что она дарила ему — было столь же невозможно принять. Как бы ни был велик этот гроб, он казался слишком малым, чтоб вместить его.

Она знала, что он мертв, видела, в конце концов, как он умер, но сознание, что он здесь, не более, чем в нескольких шагах от нее, но недостижим для нее навсегда, приносило даже больше страха и одиночества, чем смерть отца. Ей не нужно было фрейдистских объяснений Саймона, чтобы понять — она искала в Артуре Баннермэне второго отца, и, как ни странно, нашла любовь.

Она смахнула слезы носовым платком и последовала по ступеням за гробом на виду у всей семьи. В глубине души она еще отчасти надеялась, что они ее примут, но в то же время понимала, что надежда эта напрасна. Они ничего не знали о ней — а известно им было из газет и от де Витта только лживое и дурное, хотя она знала о них гораздо больше, чем они могли себе даже представить. Артур дал ей истинный ключ к пониманию истории его семьи, и тогда до нее не дошло, что он, должно быть, имел причину так поступить, так как уже поставил перед ней определенную цель. Предчувствовал ли он свою смерть? Он никогда не говорил о здоровье и для своего возраста был исключительно крепок — но теперь ей казалось, что он решился рассказать ей так много, сколь возможно, потому что чувствовал гнет какой-то неопределенной опасности. Она обещала исполнить его замысел. Теперь, когда она была здесь, ей хотелось, чтобы она не давала этого обещания.

Баннермэны, похоже, оказались не лучше подготовлены, чем она. Они зашли в тень церковной двери, под украшенный затейливой резьбой навес крыльца, словно решили защищать гроб от нападения. Позади нее на лестнице теперь сгрудились родственники Баннермэнов. Отступление было невозможно. Она не могла бы повернуть назад, не натолкнувшись на них — это было все равно что, пробиваясь по эскалатору метро против движения, устраивать непристойную давку.

Она увидела, что рядом возник Кортланд де Витт, его желтоватое обычно лицо побагровело от ярости. Его сопровождал молодой человек, обретавшийся возле Сесилии Баннермэн.

— Я думая, что мы договорились, — заявил де Витт. — Вам лучше немедленно уйти.

Наконец перед ней был явный враг, к которому она не испытывала двойственных чувств.

— Я никогда не обещала не приходить. Вы услышали то, что хотели. Я сказала, что подумаю, и я подумала.

— Вы не добьетесь этим ничего хорошего, молодая леди. Миссис Баннермэн в ярости. Вы не можете войти, и это все.

— Я войду. Артур хотел бы, чтобы я была здесь, и вам это известно.

— Ничего такого мне не известно! Вольф, я ожидал от вас больше здравого смысла. Поговорите с ней, убедите ее!

Алекса слепо двинулась вперед, не обращая внимания на Саймона. Она знала — кто-нибудь из Баннермэнов, конечно, старая леди, имели бы право запретить ей входить в церковь, но не де Витт, обращавшийся с ней как со шлюхой в ее собственной квартире. Кроме того, теперь, когда она была совсем рядом, в его глазах она различила тень страха. Это была его забота — заставить ее сидеть тихо и не высовываться, и он потерпел крах. Без сомнения, в значительной мере гнев старой миссис Баннермэн будет направлен на него.

— Прочь с дороги, — сказала она, — пока я не устроила сцену перед всеми этими людьми. Уж это должно попасть в газеты, как вы думаете?

Де Витт, несомненно, знал, что лучше не спорить с разъяренной женщиной. Он взглянул на нее, понял, что деваться ему некуда, и бросил умоляющий взгляд на Саймона, который пожал плечами, показывая, что он бессилен, а может, просто не виноват.

Она прошла через крыльцо, в то время как де Витт пятился перед ней. Заиграл орган — она узнала гимн «Твердыня наша — наш Господь», гимн, исполнявшийся на похоронах отца, хотя она сомневалась, что для последователей епископальной церкви он имеет столь же большое значение, как для лютеран. Здесь это был музыкальный фон, избранный, без сомнения, из-за тяжеловесного, мрачного мотива, в церкви ее родных это всегда была кульминация службы. Дед всегда пел гимн по-немецки, точнее, на его швейцарском диалекте, ибо давным-давно Уолдены бежали в Швейцарию, чтобы избежать религиозных преследований во Франции, и дом, где она жила, был все еще полон ностальгических воспоминаний о второй родине: часы с кукушкой, потемневшие картины маслом, изображавшие альпийские стада, пивные кружки, на которых был нарисован Вильгельм Телль, стреляющий в яблоко на голове своего сына, и другие патриотические сцены из швейцарской истории, фамильная Библия, отпечатанная готическим немецким шрифтом, открывавшаяся только по особым случаям.

Даже снаружи, вглядевшись в темный интерьер, легко было заметить, что церковь Баннермэнов весьма отличается от церкви ее детства. Не требовалось навыков антиквара, чтобы догадаться — великолепные витражи в окнах подлинно средневековые и не имеют цены. Они отбрасывали праздничный свет на старинную деревянную резьбу, латунь и полированный камень. В дальнем конце церкви, рядом с алтарем, более уместным в каком-нибудь европейском соборе, возвышалась кафедра в виде орла, его распростертые латунные крылья горели на солнце.

Хотя на крыльце было холодно, де Витт вынул из нагрудного кармана носовой платок и вытер со лба пот.

— Будьте благоразумны, — сказал он.

— Я благоразумна. Собираюсь войти и сесть.

— Так в чем же дело?

Она в панике повернулась на звук этого голоса. Он принадлежал Артуру — та же отрывистая, четкая артикуляция, безошибочный гарвардский выговор, тот же уверенный тон, легко перекрывавший разговоры других людей и даже, как в данном случае, звук органа. На миг она почти поверила, что рядом с ней и вправду появился Артур, потом осознала, что у этого человека волосы светлые, а не серебристо-белые. На нее смотрел Роберт Баннермэн. Судя по выражению его лица, он скорее забавлялся, чем пребывал в ярости.