Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Ты никогда не говорил… — произносит как можно спокойней, — об однокласснике.

Тим затихает, прячет нос в воротник.

— Я говорил. О журавлике…

А еще он говорил, что после этого стал увлекаться оригами. Замечательный такой одноклассник. Важный. Один из этих обмудков.

Тим поглядывает на него озадаченно: может, от того, что опять замолчал. Пытается ему объяснить:

— Коля другой… не такой, как они.

Стах резко тормозит.

— Коля? Это который меня тогда к стенке прижал? Причем буквально…

— Чтобы тебе не досталось…

— Вот этот?.. — Стах запрокидывает голову в усмешке.

— Ты просто дурак. Все равно получил… и пришел опять… со своей птицей на ключи…

И тут до Стаха доходит. Доходит, когда это произошло. Стах просто видит картину маслом. С Тимом, короче, пообщался одноклассник, заявил что-то из серии: «Знаешь, не особо твердый у вас фундамент, нечего вам общаться». А Стах, дурак, перед педсоветом пришел к Тиму, чтобы поговорить, прогулял тренировку впервые в жизни, бегал за ним — и впустую. Тим делал вид, что они незнакомы. Одноклассник ведь ему сказал.

— Отлично. Супер. Вы там решили, а я крайний слева. Спасибо.

— Арис…

Стах усмехается, возобновляет шаг — торопливо, чтобы уйти от разговора и Тима. И еще от чего-то неизъяснимого.

— Ну что ты не понимаешь…

Стах оборачивается на него и повышает голос:

— Знаешь, че я действительно не понимаю? Я тут голову ломаю: это я тебе нахрен не сдался или у тебя очередная причина, а тебе просто одноклассник сказал?! Он теперь главный по трясинам? Решает, кому какая? Хорошо общаетесь: он тебе дарит журавлей, а ты меня игноришь.

Тим смотрит на него потрясенно. И спрашивает у него, как выливает ушат холодной воды:

— Ты дурак?

Стах не ожидал — и застывает в ступоре. Потом как-то сдувается, словно ему влепили оплеуху. Цокает и уходит.

Тим его не останавливает. Хорошо. А то снова тянет реветь, без причины, как недавно в книжном магазине.

========== Глава 11. Айсберги ==========

I

Стаха ждали в полтретьего, а времени — без десяти четыре. У него даже в мыслях нет, что, между прочим, он облажался. Занятый оценками, Тимом, «трясинами», он позабыл: факультативы закончились.

Дверь открывается раньше, чем он выходит из лифта.

— Аристарх Львович, — начинает мать, и у него, как по команде, на полное имя проносится перед глазами вся жизнь, чтобы напомнить, где он облажался, и он резко вспоминает, что — вообще-то, ничего себе, вот-это-поворот — факультативы закончились. — Сколько времени?

Стах замирает на площадке — и не решается войти к квартиру. Мать стоит в дверях.

Он отвечает честно:

— Не знаю. Часа четыре?..

— Он не знает!.. — она, конечно, раздувает из этого драму. — Не знаешь, да? Ты во сколько должен был домой вернуться?..

— У меня физика…

— Какая еще физика? Олимпиада ваша закончилась?

Серега с ухмылкой демонстративно из квартиры выходит. Стах прожигает его взглядом. Серега решает, что неплохо бы перед прогулкой — покурить. Ну прямо здесь, на лестничной площадке. Прижимается спиной к стене, вынимает пачку из куртки, планирует — наслаждаться спектаклем.

— Ты мне сказал: это вы готовитесь к олимпиаде, это потом все пригодится при поступлении. Сейчас у вас что? Очередная конференция?

Стах смотрит на Серегу, возмущается:

— Ну и че ты здесь встал?

Серега выдыхает дымом и прикрывает глаза.

— Да я с кем разговариваю? Ты вообще меня слушаешь?!

Стах переключается на мать без охоты и прячет руки в карманы, и сутулится, и ковыряет носком ботинка плитку.

— Мне вот, Стах, кажется, что это твой очередной «социальный проект»…

— Ну и что? если так…

И тут она теряет дар речи. Он поднимает на нее взгляд… и осознает, что сейчас ее перемкнет — и она разорется. Хуже будет, если снова о Тиме. И Стах нападает раньше:

— Я не понимаю, почему Сереге можно хоть допоздна, хоть до завтра, а мне после уроков — два часа — ни фига, обойдешься?

— Что это за выражения еще?

— Какие выражения? «Ни фига», серьезно?

— Ты как разговариваешь с матерью?

— Почему Сереге можно, а мне нельзя?

— Мы о тебе говорим или о нем?!

— Да я как будто под домашним арестом пятнадцать лет!

— Ты сейчас договоришься!..

— Ну и что? Что ты сделаешь? Из дома перестанешь выпускать? Так ты уже.

— Марш в свою комнату.

— А если я сейчас развернусь и уйду?

— Ты мне доугрожаешься, Стах, я все расскажу отцу…

— И он меня выставит, то-то ты будешь счастлива…

Серега выдыхает в потолок и хмыкает:

— Ща он придет с работы — и вам обоим попадет. Сор в избу занесите.

Матери не нравится, что он возникает. Она упирает руки в бока и спрашивает у него:

— Ты шел куда-то? Вперед.

— Да мне и здесь интересно…

— А я думаю, что ты не съехал, — шипит Стах, — сейчас бы еще в двадцать лет у отца на шее сидеть.

— Я тебе рожу начищу, Лофицкий.

— Ну конечно, десять раз слышу только за ужином.

— А ну хватит! Хватит! — кричит мать. — Прекратили! Оба. Стах — быстро заходи в квартиру! Ты, — указывает на Серегу, а потом — на лестницу, — иди куда шел!

— Ага. Слушаюсь и повинуюсь.

Стах возвращает ее обратно, в их — разговор, из вот этого — по троим размазанного:

— Может, я тоже хочу, чтобы «куда шел». Хотя бы раз в жизни.

— Когда я буду лежать при смерти, тогда — пожалуйста!

Тик-так — гробовое молчание зала.

Ухмылка с Серегиного лица спадает, как маска. Падает неслышно, в замедленной съемке. Бьется вдребезги — и кажется, что на поганой сцене остается только эта маска — и ее белые осколки, а сцена гаснет. Кажется не больше секунды. Потом Серега выпускает сигарету из пальцев — и вносит бутафорию обратно, затем тушит ногой — сцена, камера, свет... Он отлипает от стены и безо всяких своих шуточек сбегает вниз по лестнице.

Стах уставляется на мать, прижавшую руку к губам. Она замечает и пытается перед ним оправдаться:

— Я не это хотела…

Да. Они, взрослые, все время что-то хотят, а выходит — «не это». Стах уже спокоен. Он проходит мимо матери и произносит ровно:

— Мне — не надо объяснять.

II

Стах слышит сквозь сон тихое: «Сережа…» «Сережа» в хлам и шлет любовницу бати подальше, а потом покрывает трехэтажной мерзкой бранью, вспоминая ей домашний титул целиком.

Она сама спровоцировала, просто… Когда она сказала, Стах четко осознал, что ничем не лучше: как будто он не знает, почему брат не уезжает из этого ада…

Потом выходит отец. У Стаха на тембр его голоса адреналин в кровь зашибает автоматически, даже если не ему и не о нем. И вот он совсем просыпается, слышит: отец пытается угомонить старшего сына, а тот плюется ядом в ответ не хуже, чем его родная змея-бабка: «С чего ты взял, что этот неслучившийся выкидыш — твой? Может, она нагуляла?!»

А потом что-то летит на пол с грохотом. По крикам и всхлипам матери Стах точно знает: они дерутся. Он накрывает голову подушкой, как в детстве. Он просто ждет, когда все закончится.

III

В квартире давно тихо. Везде выключен свет. Стах заходит в кухню, открывает холодильник — освещает темноту. Он слабо щурится, ищет в морозилке лед, вытряхивает кубики из формы в целлофановый пакет, перевязывает туго, на узел. Заливает воду из графина, ставит обратно, как было. К утру замерзнет… Он закрывает холодильник — и снова погружается во мрак.

Стах проходит через арку между квартирами. К Сереге в комнату стучать не придется: он до нее не дошел. Сидит в коридоре, прижавшись к двери затылком. Стаху не надо включать свет, чтобы знать, как он выглядит. Он садится на корточки рядом.

— Нахер пошел отсюда, ублюдок.

Стах тянет ему пакет. Серега швыряет в него обратно, а потом срывается, подается вперед, хватает за шкирку и колотит кубиками льда. Стах закрывается руками, валится на пол и слабо отбрыкивается.

— Себя пожалей, скотина, посмотрите на него — растрогался, я бы твоей шлюховатой матери перевязал не только трубы, но и ее длинный сучий язык.