Десять историй о любви (сборник) - Андрей Геласимов

В четвертый вечер девушка, которую он ждал, наконец появилась. Она принесла с собой статуэтку, и у Хиротаро, чей взгляд впервые за эти дни сдвинулся с места, перехватило дыхание. Вылепленная незнакомкой фигура была разительно похожа на ту, что господин Китамура когда-то принес его отцу в табачный магазин. Это было точно такое же скульптурное изображение сидящего на корточках мальчика.

«Как называется?» – нахмурился Майоль.

«Внук адмирала», – ответила девушка.

«Лучше бы он стоял… И почему он у вас ревет? Его кто-то обидел?»

Скульптор вертел статуэтку, думая уже о чем-то своем.

«Он плачет от страха».

Хиротаро отчетливо услышал, как у девушки задрожал голос.

«Он испугался».

«Лучше бы вы показали нам то, из-за чего он так испугался. Ваяние – самая репрезентативная форма искусства. В нем нет места тайнам и отражениям».

«Хотите увидеть?» – голос ее неожиданно стал твердым, и в нем отчетливо послышался вызов.

«Хотелось бы».

«Тогда смотрите».

Она быстро прошла к центру аудитории, схватила со стола длинную деревянную указку, вытянула вперед левую руку и что было сил ударила указкой по этой руке.

Все буквально окаменели от неожиданности, а девушка продолжала бить себя до тех пор, пока к ней не подбежали помощники Майоля и не вытолкали ее в коридор. Вернувшись через несколько секунд, они извинились перед мастером, а тот, что держал отнятую у девушки злополучную указку, с почтением положил ее обратно на стол рядом с хмурым Майолем. В следующее мгновение Хиротаро поднялся со своего места, подошел к пожилому скульптору, взял у него из рук статуэтку и, не спрашивая разрешения, быстро вышел из зала.

Девушку он нашел на скамейке рядом с художественной академией. Она курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, задумчиво прикусывала верхнюю губу и смотрела на голубей, которые яростно ворковали и наскакивали друг на друга с известными намерениями прямо у ее ног.

«Вам нужно поменять сигареты, – сказал Хиротаро, протягивая ей глиняную фигурку. – Этот табак не годится».

«Что?»

Она подняла голову и прищурилась, разглядывая неизвестно откуда возникшего перед ней азиата.

«Плохое качество», – сказал он.

Девушка пожала плечами и перевела взгляд на фигурку.

«Да, да, очень плохое, – задумчиво протянула она. – Можете оставить этого уродца себе».

Хиротаро тоже посмотрел на статуэтку и на мгновение как будто снова вдруг оказался в табачном магазинчике в Нагасаки. Только скульптором, вылепившим заплаканного мальчика, был теперь не господин Китамура, а незнакомая грустная девушка, которая курила плохие сигареты и очень нравилась Хиротаро.

«Кто этот мальчик?» – спросил он после минутного молчания.

Девушка слегка нахмурилась, но все же ответила:

«Мой брат… Только не надо мне ничего говорить про Майоля. Я и без вас знаю, что он прав. Он великий скульптор. Я совсем не злюсь на него. Я вообще ни на кого не злюсь. На людей нельзя злиться. Все люди сделаны из чистого золота. Да, да, не спорьте, пожалуйста, – из чистого золота».

Она замолчала, и Хиротаро показалось, что вот сейчас она наконец заплачет. Он растерянно оглянулся, как будто надеялся на чью-то помощь, но улица в этот вечерний час была совершенно пустынна. Лишь на углу бульвара Монпарнас какой-то любитель абсента некрепко держался за фонарный столб.

«А я вас узнала, – неожиданно спокойным голосом сказала она. – Вы – тот китаец из Люксембургского сада. Который гримасничал».

Она скорчила совершенно нелепую рожу, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Затем от перекрестка до них долетел звук упавшего тела, Хиротаро перевел растерянный взгляд на валявшегося теперь у столба пьяницу, снова посмотрел на девушку, которая продолжала гримасничать, а потом, не удержавшись, все-таки рассмеялся.

* * *

До определенного возраста Хиротаро был уверен в безопасности, незыблемости, а главное – бесконечности своего существования. Более того, он был абсолютно уверен в незыблемости существования всего окружавшего его тогда мира. Если мост Мэганэ-баси стоял над рекой Накадзима до его рождения, то это смутно значило, что он стоял и, видимо, будет стоять там всегда. То же самое касалось родителей, друзей, табачных грядок и, вообще, всего города Нагасаки. Со временем он понял, что это не так. Много позже майор Чарльз Суини на своей «летающей крепости» B-29 подтвердил его печальную догадку.

Впрочем, даже если бы утром 9 августа 1945 года над городом Кокура не стояла густая облачная завеса, и майор Суини, согласно первоначальному плану, сбросил бы своего «Толстяка» там, а не в Нагасаки, это все равно не уберегло бы Хиротаро от понимания бренности и ненадежности мира. С главным разочарованием своей жизни он смирился задолго до того, как бомбардировщик «Bock’s Car» под командованием 25-летнего майора оторвался от взлетной полосы на тихоокеанском острове Тиниан и взял курс на затянутый облаками город Кокура.

В общем, когда Хиротаро осознал, что жизнь далеко не бесконечна и что мост Мэганэ-баси мог вовсе не появиться над рекой Накадзима, он перестал беспокоиться по поводу всего остального. Это эмоциональное потрясение, постигшее его еще в детстве, научило его сдержанности и умению сохранять чувство собственного достоинства в любой ситуации.

«Значит, так надо», – повторял он, когда происходило что-нибудь неожиданное, неприятное или даже опасное для него самого.

Поэтому его удивляли открытые проявления чувств, которые постоянно позволяли себе европейцы. Он привязался к Полине всей своей японской душой, но долго не мог привыкнуть к тому, что она была способна заплакать по самому пустячному поводу, а после этого тут же рассмеяться. Рядом с ней он чувствовал себя как на вулкане, и это чувство не только удивляло, но и беспокоило его. По мнению Хиротаро, Полина вела себя так, как будто ей практически каждый день сбрасывают на голову бомбу, начиненную плутонием-239. За тем исключением, что такой бомбы в то время пока даже не существовало.

Но зато Полина уже была.

«Они отняли у меня скакалку и стали бить ею меня по руке, – волновалась она, рассказывая о причинах, заставивших ее вылепить своего младшего брата в слезах. – А что я такого сделала? Просто сказала, что все французы дураки и что я не позволю говорить при мне плохо о моем папе».

Полина была очень, очень эмоциональна.

«А маленький Клод сидел рядом на корточках и все видел. Поэтому испугался и начал плакать. А я его вылепила. Вот таким».

Она была как цунами. За тем исключением, что Хиротаро цунами пока еще ни разу не видел. С него было достаточно одной Полины.

Когда она узнала, что его двоюродный дядя напал в Японии на русского цесаревича, она едва не лишилась чувств. Полина сама была наполовину русская, но суть заключалась даже не в этом. Оказалось, что ее отец служил мичманом на том самом фрегате «Путь Азова», который доставил тогда наследника в Нагасаки и потом в городок Оцу.

Хиротаро и сам был удивлен этим совпадением, но то, что произошло с Полиной, удивлением назвать было нельзя. Казалось, даже ваяние и все, что связано с искусством, стало вдруг волновать ее в меньшей степени, чем это нелепое стечение обстоятельств.

«А ты знаешь, кто еще был с ними на том корабле? Ты таблицу Менделеева на своих аптекарских курсах учил? Периодические элементы. Или как они там? Химия! Учил или нет?»

Совершенно сбитый с толку Хиротаро кивал, и она продолжала свое взволнованное горячее повествование:

«Там был сын Менделеева, мичман Владимир. И в твоем Нагасаки у него появилась морская жена. По контракту. Они все так поступали. Тоже мне – офицеры! А потом у них родилась дочь. И ее назвали в честь горы Фудзи. Ты знаешь ее? Внучку Дмитрия Менделеева? Она японка. Ты ее встречал?»

Хиротаро отрицательно качал головой, а Полина уже задумчиво смотрела в другую сторону.

«Представляешь, что было бы, если бы этот твой дядя тогда зарубил Николая? – говорила она, и взгляд ее становился отрешенным. – Где бы мы сейчас были все?»

* * *

Родители Полины познакомились в России в 1904 году. Ее будущая мать, которой тогда только-только исполнилось восемнадцать, приехала туда со своим отцом, известным французским адмиралом. Визит был скорее светский, чем военно-морской, и дочь адмирала закружилась по петербургским балам. На одном из них она увлеклась немногословным, но весьма элегантным офицером российского флота. А через два месяца его корабль вошел в Средиземное море, и она, сломя голову, бросилась к нему через всю Францию на свидание в Марсель. Еще через полгода они обвенчались в Петербурге.

Когда родилась Полина, ее мать захотела вернуться с ребенком во Францию. Мужа месяцами не было дома, и она очень скучала в окружении чужих русских людей. Однако родители ей отказали. По их мнению, Россия была теперь ее новой родиной, и, став женой офицера, она должна была служить этой родине точно так же, как ее отец всю свою жизнь служил Франции.