Парижская страсть - Жан-Поль Энтовен

В номере всем стало хорошо. Девицы не ломались, американец мне предложил разделить его развлечения, и я скоро увидел их, всех троих, направлявшихся к постели, но не нашел в себе смелости присоединиться к ним. Как я выглядел в этой комнате, с этими незнакомцами? Их тихие вскрики показались мне грустными. Одна из девиц, которую, казалось, огорчило мое равнодушие, трясла лифчиком перед моим лицом. Она была миловидна, как кукла. Но, должно быть, сочла меня слишком нерешительным, пожала плечами и вернулась к своим партнерам.

Где в этот миг была Аврора? Я вообразил ее немного грустной, потом сразу же — веселой, как она купается в ванне или красит губы. Может быть, она фотографирует луну? Мне не хватало ее. Я включал и выключал мои воспоминания, как лампы.

В это время чужие люди передо мной были увлечены своим занятием. Это было беспорядочное наслаждение, с хрипами, смешными словами, возмущениями, стонами. Их тела сплетались в комической схватке. Каждый куда-нибудь лез ртом или руками. Содрогания, чудачества, ругательства озорные или похабные. Иногда они бросали на меня разгоревшиеся взгляды, я был частью того, что их возбуждало, я чувствовал, что их желание проходило через меня перед тем, как вернуться к ним, как ток, усиленный моим любопытством. Значит, это — главное? Этот дурман, окутывающий дух и тело? Эта схватка? Обе девицы сперва пылко набросились на американца, потом оставили его и продолжали свою игру, не заботясь о нем. Эта новая комбинация, по-видимому, доставляла им более глубокое удовольствие. Аврора никогда не делала ничего подобного? Я сожалел о том, что в этот гнусный момент подумал о ней — будто скомпрометировал ее. Но воспоминание о ней захватило меня так внезапно и живо, что я ждал, что она вот-вот войдет и скажет: «Добрый вечер, что ты здесь делаешь? Я не сомневалась, что тебе нравятся такого рода сцены… Ты мог бы сказать мне об этом…» Было очень жарко. И все, что творилось у меня перед глазами, накладывалось на мою горячку. Я отгонял видение иронически улыбавшейся Авроры, но оно то и дело возвращалось. «Действительно, ты мог бы мне сказать об этом… Я знаю много мужчин и женщин, которые любят, чтобы на них смотрели вот так…» Я хотел ее расспросить. Она прижала палец к моим губам.

Покончив со взаимными развлечениями, девицы пожелали хорошо поужинать. Американец согласился. Это, должно быть, был один из тех мужчин, которые просто получают удовольствие там, где его находят, и не считают себя обязанными делать из этого историю. Видя это все, я сожалел, что не часто имел дело с типами такого сорта. Я мог бы научиться отбрасывать стеснение. Освобождать себя от груза эмоций, которые были для меня тяжелее камней.

Но у меня не было желания задерживаться. Девица с кукольным лицом проводила меня до лифта. Она, без сомнения, нашла меня немного грустным и, будто желая проявить любезность, погладила меня и сказала что-то нежное. Мне эти слова показались благословением — даже не ожидал.

59

Однажды в Вильфранше перед закатом мой отец процитировал при мне фразу Паскаля, которую я привожу по памяти: «У любви достаточно света, чтобы осветить избранных ею, и достаточно тьмы, чтобы ослепить их». Эта фраза, которая мне всегда казалась загадочной, впечатлила мой детский ум. В ней грохотала страсть взрослых. Она обозначила ужасный горизонт, почти как последний суд, к которому каждый подходит в свое время и пытается оправдаться.

60

Аврора снимала всякие пустяки. Чайку. Тучи. Свою руку с сигаретой. Чашку кофе и фрукты, которые нам подали в порту. Эти фотографии взволновали меня самой своей незначительностью. Они были неопровержимым доказательством того, что я пережил. Печаль уже заставила меня сомневаться: было ли это? Я убедился: было! — на улице Кастильён, куда я вернулся от нечего делать. Эти фото мне говорили о минутах, уже отдалившихся во времени. Я рассматривал снимки один за другим. Я пил глотками остывшее в них счастье. Когда я пересекал Тюильри, мне казалось, что Аврора идет рядом. Она была нежной и внимательной. Как если бы нас ничто и никогда не разлучало.

Что невыносимо в воспоминаниях, так это то, что они всегда — пусть даже на миг — вливаются в лживое настоящее. Невозможно их принять, не поверив на минуту, будто они переносят тебя в другое время и что время это движется — даже если его уже нет. И невозможно их принять, не забыв на полминуты, что все, о чем они рассказывают, уже прошло, и они — лишь осколки мертвого прошлого.

Я взглянул на последнюю фотографию. Это не был ни предмет, ни пейзаж, ни один из моментов, следы которых Аврора любила увековечивать. Аврора сняла себя, лежащую в постели. Она умещалась в рамку до плеч. Должно быть, держала аппарат на вытянутых руках. Неясная улыбка, выражение лица фривольное — и беспокойное. Можно сказать — лицо плывущей по простыням утопленницы. Удивительно, но глаза у нее на этом фото были завязаны косынкой. Что это могло означать? Зачем ей было в тот день снимать свое беспомощное лицо? На этом фото она была похожа на «Фортуну» Прудона, перед которой она положила свою ключницу. Улыбка, повязка, волосы развеваются на ветру. Эта косынка мне напомнила эпизод в магазине музыкальных инструментов. И маленькую церковь в Рапалло, где Аврора, молясь, закрыла лицо кружевом.

61

Что я более всего ненавидел тем ужасным летом, так это горделивое чувство страдания. Я гордился даже тогда, когда чувствовал себя всего несчастнее. У меня было ощущение, что самой своей силой это страдание возносит меня над обычными людьми. Что оно — знак избранности. Что оно меня избрало, чтобы навязать мне образцово-показательную страсть. Такая любовь, как моя, всегда может рассчитывать на гордыню. Они — два конца одной петли.

62

Лето охватывает каждую вещь. В нем задыхаешься, несмотря на ливни, которые к вечеру оживляют камни и асфальт.

Другому огню, во мне, нечего было больше сжигать.

Есть такие боли, которые не исчезают — просто прячутся в темных тихих уголках памяти. Такое впечатление, что они затухают сами собой, потому что питаться им больше нечем. Меланхолия сворачивается тогда клубком в самой глубине, среди остатков жизни и окаменевших чувств.

Лето приближалось к концу. Как и я сам. Я четко представлял, во что превращусь к концу этого испытания. Я честно боролся с одиночеством. Я не показывал своих чувств.

Несколько дней я бродил по улицам. Я шел за кем-нибудь. Я шатался с рассвета по неизвестным кварталам или садам, где на меня смотрели настороженно. Иногда я бродил по окрестностям Трокадеро в несбыточной надежде встретить Аврору.