Сыновний бунт - Семен Бабаевский

— И на что вы, дедушка, такое говорите, — сказала Василиса. — Живу я, Ваня, как все… хорошо живу. Вот только по тебе и по Алеше скучала… Алеша тоже скоро приедет… А, Ивана Лукича не надо трогать. Иван Лукич сколько людям добра делает…

— Людям-то он делает, старается. — Дед Лука зачмокал пустым ртом, сердито засопел. — Дом воздвиг, барин, в родительской хате ему сделалось тесно…

— И неправда, дедусь, — успокоившись, сказала Василиса. — Ну чего вы завсегда на сына своего наговариваете?.. Со мной он обходится хорошо… Не жалуюсь. Да у меня и дети взрослые, внуки подрастают… Вот ещё дождусь невесточек… А Иван Лукич больше для людей старается, чтоб они жили счастливо. — И опять к сыну: — Так что ты, Ваня, почитай своего батька, он теперь человек большой, видный, и не зли его, не надо… — Глаза её, ласковые, нежные, опять залили слезы, и она сказала: — Дай, Ваня, я на тебя ещё погляжу… Такой же, хоть бы и сто лет прошло, а все одно узнала бы… Ну, ты чего, Ваня, пригорюнился? ещё не кончил учиться?

— В будущем году кончу… Вот приехал, мамо, в Журавли к экзаменам готовиться.

— Да как же ты тут будешь готовиться? — удивилась мать. — Лучше отдохнуть бы тебе у нас…

— Счастливый у тебя сын, Васюта, — сказал дед Лука, глядя на внука выцветшими, невидящими глазами и улыбаясь. — ещё такой молодой, а жизнюшку поглядел и изнутри и снаружи… Ну, как она, жизнюшка, Ваня?

— Жизнь, дедушка, всюду одинаковая…

— Э! Не скажи! Допустим, Москва… Я эту Москву даже во сне не видал, да теперь, видно, и не придется повидать… Как она, Ваня, Москва?

— Большой город, красивый, людный…

— А в Журавли все-таки потянуло? — спросила Галина. — Без Журавлей трудно жить, а?

— Это, Галя, особый вопрос, А мать свое:

— Женился, сынок?

— Пока ещё парубкую.

— Что так, Ваня? — Да как-то так…

— Удивительный ты, Ваня! — сказала Галина, обнимая Ивана. — Собой такой видный, красивый, а не женатый! Привез бы к нам в Журавли московскую красавицу, хоть бы напоказ… Или в Журавлях, Ваня, будем подыскивать невесту? Свою, доморощенную?

— Там, Галя, будет видно…

XVIII

Скоро должен был вернуться со степи Григо- рий, и Ивану не хотелось уходить в отцовский дом. Мать же настояла на своем. По улице, идя рядом с Иваном и радуясь тому, что наконец-то сын дома, Василиса наказывала:

— Батькового дома не чурайся и на батька не обижайся, Ваня… Вы свои, родные, и вам давно б надо было помириться. У батька твоего жизнь не- легкая. Хлопот полон рот… А на тебя он, Ваня. зла не таит… Это я хорошо знаю и говорю тебе правду. Помню, когда дом строили, все о тебе вспоминал. Вернется, говорит, Иван, вот ему и будет готовое гнездо.

— Это, мамо, напрасная печаль.

— Да он и сам знал: печаль ненужная, — а все ж думал, печалился…

Из-за дощатого забора показался новый книгинский дом, и Иван невольно замедлил шаги и остановился. Его удивили не забор и не ворота на засове, запудренные пылью, — видно, давненько сюда не въезжали ни машины, ни брички; и не массивная калитка на смазанных тавотом навесах и с кольцом-щеколдой… Калитка была открыта, и Василиса сказала:

— Пришла моя молошница… Ваня, зараз я тебя попою парным молоком.

Иван слышал голос матери, а слов не понимал. Войдя в калитку, он снова остановился и то улы- бался, то хмурил брови… Да, слов нет, сооруже- ние на. берегу Егорлыка было и добротное и не- сколько непривычное для Журавлей. То, что бро- салось в глаза и что заставило Ивана остано- виться, была тяжесть. Дом казался необыкновенно тяжелым и внешним своим видом почему-то напо- минал черепаху. Он имел литые, бурого оттенка стены из шлакобетона, строители больше всего беспокоились о том, чтобы сооружаемое ими зда- ние не тянулось к небу, а раздвигалось вширь. Утолщенные снизу стены точно вросли в землю и стояли прочно — ни сдвинуть, ни покачнуть. И хотя все то, что нужно жилому дому, в нем было: и окна со ставнями-жалюзями, и просторная ве- ранда, выходившая на Егорлык, и даже крылечко, любовно и неведомо зачем прилепленное к парадному входу и окрашенное яркой зеленью, — а ощущение тяжести и ненужной громоздкости не покидало Ивана и в то время, когда мать ушла доить корову, а он поднялся на крыльцо, осторожно приоткрыл дверь и вошел в дом.

По комнатам Иван проходил медленно, как экскурсант. Тоскливо было оттого, что в каждой комнате прижилось запустение. Паркетные полы из отличного дуба были шершавые: их не циклевали и не натирали. На окнах не занавески, а тяжелые шторы — они свисали, как в гостинице, и придавали комнате чужой, нежилой вид. Стояли новые кровати с неразобранными постелями, — видно, месяцами к ним никто не притрагивался; такие же новые диваны, мягкие и удобные, а только испытать эту мягкость и удобство было некому; новые стулья — и на них некому было сидеть. Угнетало ещё и то, что в новых, приготовленных для жизни комнатах не было людей, и странная тишина пугала, настораживала. Всюду, к чему ни прикоснись — и на подоконниках, и на шторах, и на стульях, — приютилась пыль. Воздух был спертый, какой обычно гнездится в нежилых помещё ниях, и дышать было трудно. «Для чего и для кого все это? — Иван распахнул раму, и струя воздуха, как птица крылом, смахнула с подоконника пыль. — Может, для меня, для моего счастья? Как-никак, а наследник, сын, да к тому же и Иван… — Улыбнулся. — А что? Вот возьму и брошу всё, женюсь и заживу в отцовском доме… Даже самому смешно! Нет, ни к чему мне и этот дом, и эта жизнь…»

Склонившись на подоконник, Иван задумался и не слышал, как Григорий подъехал к воротам на своем «Москвиче» и как вбежал во двор. Иван увидел брата в окно. Обнимая Ивана, Григорий сказал:

— Ну, братуха, поцелуемся!

Лицо у Григория худощавое, украшено пепельными усиками. Усики были колкие и пахли бензином.

— И ты, Гриша, как отец, украшение отращиваешь? — спросил Иван.

— До бати мне далеко, — с улыбкой ответил Григорий. — Это ещё не усы, а так, одна видимость… Ваня! А тебя не узнать! Честное слово!

— Постарел?

— Что-то в тебе появилось чужое, незнакомое, — говорил Григорий, глядя на брата и улыбаясь, — а вот что именно, не пойму… Или эти узкие штаны на тебе, или пиджак? Будто ты и не рос в Журавлях!

— Давно не виделись, — сказал Иван. — Ты тоже изменился, высох весь!

— Я до работы дюже злой, оттого и тощ… А я за тобой приехал, Ваня! Галина стол накрыла и нас ждет. Надо отметить твое прибытие, — Увидел проходившую по двору с дойницей Василису. — Мамо, и вы собирайтесь ко мне!

Пока мать процеживала молоко, братья прошли по забурьяневшему двору, на веранде уселись на скрипучие, из тонкой лозы стулья и молчали. Неприятными были и этот сухой скрип лозы и молчание. С веранды была видна пойма, поросшая камышом, краснел глиняный берег, а за рекой в ранних летних сумерках лежала степь.

— Чего, Ваня, приуныл?

— Гляжу, как утки садятся на камыш, — ответил Иван. — Смотри, какая стая! У тебя ружье есть?

— Некогда, Ваня, утками заниматься.

— Хочу у тебя спросить, Гриша.

— О чем?

— Это правда, что батько наш переменился?

— Правда… А что?

— И мать не обижает?

— Да ты что, Иван? С луны слетел? — удивился Григорий. — Он так впрягся в «Гвардейца», что ему теперь некогда хвортели выкидывать… Гармошку_забыл, как её в руки брать…

— А что у него с Ксенией, с шофершей?

— Уже донесли! — Григорий хлопнул брата по плечу. — Чудак ты был, Ваня, чудаком и остался… Не верь этим сплетням… Лучше вот что скажи: осмотрел батину домашность? И как? Нравится?

— Признаться, не очень.

— Почему?

— Какой-то дом тяжелый и нерадостный…

— Зато прочно слеплен! — воскликнул Григорий. — Надо было бате подождать, пока ты кончишь учебу. Вот бы и соорудил ему веселое жилье… А мое строительство повидал? И как? Одобряешь?

— Мне в нем, Гриша, не жить, — уклонился от ответа Иван.

— Все сам делаю, — похвастался Григорий. — Без чертежей и безо всего.

Василиса принесла кувшин теплого, пахнущего травами молока и сказала:

— Ну, сыночки, попейте.

Молоко пили крупными глотками, жадно, как обычно пьют воду в жару. Мать пошла в дом снять фартук, а братья пили молоко и молчали. «И не пойму и не разберу, что в этом Иване переменилось, — думал Григорий. — Будто и наш Иван, а будто и чужой… Костюмчик на нем модный, таких в Журавлях не носят… И что-то приуныл, загрустил…» Иван смотрел на завечеревшую пойму и думал: «Как и с чего я буду начинать? Может, зря взялся за эту работу, может быть, рано ещё ехать архитектору в Журавли? Вот и брат Григорий строится, жилы надрывает и сам и жена, и оба они счастливы, и все делают «безо всего», и никаких других Журавлей им не надо…»

— Мать зовет, Ваня, — сказал Григорий. — Поедем!

XIX