Десять лет на острие бритвы - Анатолий Конаржевский

Снова и снова возникал вопрос: «Кто они? Неужели, действительно, враги или такие же как я, жертвы какого-то „злого рока“? Ведь мы с Манучаровым, в конце концов, говорили то же самое, что и большинство из них: „Зачем мы здесь? Чти это значит? Ведь это нелепость!“».

Подошел инженер грузин. Он улыбался и был в хорошем настроении. Ему хотелось поделиться с нами о ночном допросе:

— Вы представляете, в чем меня обвиняют? Просто невероятно, какой-то анекдот. Я все время ломал себе голову, думал, что может быть, какой-то из десятков мостов, построенных мною, провалился, рухнул, но этого не могло быть, т. к. я всегда был уверен в их прочности, а тут, пожалуйста! — он рассмеялся. — Представляете себе, следователь обвиняет меня в том, что я, покупая на базаре пряную зелень в кооперативном ларьке, возмутился ее высокой ценой и сказал:

— Вот так кооперация дерет, хуже чем частник. А это означает по понятию следователя, дискредитацию кооперативной торговли и равносильно антисоветской агитации и подпадает под статью 58 п. 10. Как он только это сказал, то вся моя тяжесть на сердце сразу исчезла. Вот какие дела, и какие глупости. Я, конечно, без разговоров, подписал эту глупость, подтвердил сказанные мною слова.

Через несколько дней его вызвали к начальнику тюрьмы и объявили, что он приговорен тройкой НКВД на 7 лет лишения свободы. Я не верил своим ушам и подумал, что дело, очевидно, все-таки, не в зелени, а в чем-то другом.

Чтобы отвлечься от тяжелых дум, я старался больше и дольше играть в шахматы и в этом находил некоторое успокоение.

Через несколько дней меня вызвали без вещей — значат на допрос. Оказалось, за мной из Семилук приехал милиционер. Повел на вокзал. Я шел впереди, он — позади с пистолетом в руке. Всем встречным было сразу понятно — ведут преступника, арестанта. Состояние мое было ужасным, и обида, и возмущение, и в то же время, бессилие. В Семилуки добрались без всяких инцидентов. Провели меня в какой-то, расположенный во дворе, флигель, напоминавший курятник, открыли самую обыкновенную деревянную дверь с огромным амбарным замком, и я оказался в небольшой комнатке с маленьким зарешеченным окошком. В первую очередь в глаза бросилась железная койка, невероятно старая и на ней лежащий вниз лицом человек с длинными, как у художника, волосами. В комнате стояло что-то, напоминающее тумбочку и вторая койка, на неструганных досках матрац из мешковины, а вернее — просто мешок, еле-еле набитый соломой и подушка с наволочкой подозрительной чистоты. Обстановка подействовала просто удручающе. Я присел на кровать, лежащий человек поднял голову, повернулся набок лицом ко мне, пристально посмотрел на меня, и на его лице появилось недоумение. Он быстро поднялся и сел.

— Здравствуйте, Анатолий Игнатьевич! Вы здесь? — Его лицо обросло черной бородой, в которой бросалась в глаза прядь седых волос.

— Простите, откуда вы меня знаете? — в свою очередь спросил я.

— Как, вы меня не узнаете? Неужели я так изменился, что вы не узнали меня? Ведь вы встречались со мной почти ежедневно. Я Плоткин Давид Александрович.

Это было просто невероятно. В июле он, директор Воронежского горного управления и наш заказчик был арестован, как враг советского государства. А два года назад его наградили орденом Ленина. Серго Орджоникидзе ценил его как способного инженера и организатора.

Я внимательно посмотрел на Плоткина, изучая его лицо, но это был уже не тот Плоткин, которого я знал — уверенный в себе, подтянутый, решительный — нет. Передо мной сидел почти старик с измученным лицом, потухшими глазами и бессильно опущенными руками.

— Давид Александрович, — сказал я, — вы настолько изменились, что я действительно вас не узнал, прошло всего-навсего каких-то три месяца.

— Ведь, наверное, меня уже прорабатывали на собраниях как врага народа. Так ведь?

— Да, — ответил я. — было такое.

Давид Александрович показал пальцем на дверь.

— Это они стараются превратить меня во врага, в контрреволюционера. Я понял одно, кто сюда попадется, то отсюда не возвращается. За эти три месяца я в этом убедился. Я не оракул, но и вы готовые себя к худшему: к семи, восьми, десяти годам лишения свободы.

— Зачем вы так, я не допускаю мысли, что работники НКВД — следователи и прокуроры специально, но совершенно необъяснимым мотивам идут по пути произвола. Ведь они почти все коммунисты. А то, что вы говорите, просто невероятно! Этого не может быть!

— Эх, Анатолий Игнатьевич! Так, наверное, думает весь народ. Хотите, я вам нарисую картину ваших ближайших часов или минут? Слушайте. Вас сейчас вызовут. Вы войдете в кабинет. Вам предложат сесть, но как?! Не «садитесь», а «садись». Если у вас есть чувство достоинства, невольно спросите: «Почему так невежливо?» Вам ответят: «Отошло время Дукельского (б. начальника Воронежского НКВД), когда с вами, врагами народа, цацкались: „Садитесь, пожалуйста, не хотите ли закурить? и тому подобные вежливости. С врагами простой разговор — никакой вежливости: таких, как вы, надо брать в ежовые рукавицы“. Вам предложат, даже не заполняя анкеты, признаться в своей контрреволюционной деятельности, т. к. добровольное признание облегчит вашу участь. Вот тебе бумага, карандаш — и пиши. Вы возразите: „Я за собой никакой вины не имею, мне не в чем признаваться“. Он ответит: „Напрасно будем время терять, у нас есть все доказательства, отпираться бесполезно, незачем представляться дурачком“. Вы опять будете отрицать свою вину, ему, наконец, надоест вести с вами такой бесполезный, для него, диалог в мирных тонах и он начнет повышать голос, требовать прекратить валять дурака. Если вы будете продолжать упорствовать, он вам предложит пройти к стенке и там подумать о ваших злодеяниях, а сам займется своими делами или уйдет, посадив вместо себя кого-либо из практикантов. Вы же будете стоять и думать о том, что это все означает, где вы находитесь, куда попали. Через какое-то время следователь вернется. Его отсутствие может продлиться и два, и три, и больше часов. Начнет заполнять ваше личное дело».

Я слушал и думал о том, что это бред больного человека или действительно врага, а он продолжал:

— Меня продержали не менее десяти или одиннадцати часов на «стойке», потом не трогали недели две, затем я опять стоял, но уже не десять, а двадцать часов, у меня распухли ноги, мои мучители менялись и изредка спрашивали:

— Ну как, надумал?

Больше я стоять не мог и сел на пол, заявив:

— Больше стоять не намерен.

Следователь вызвал двух парней, они подняли меня под мышки, скрутили за спиной руки шпагатом и привязали к дверной ручке. Я уже сесть не мог: выворачиваются руки — боль невозможная, а они:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});