Под псевдонимом «Мимоза» - Арина Коневская

Всеми силами пытался Герлинг растопить лед недоверия к себе со стороны рафинированной русской профессорши. Но она больше молчала, удивленно посматривая на него… К досаде влюбленного издателя, их беседа так и не вышла за рамки приятельского общения.

А Маша вспоминала их свидание все же с каким-то странным волнением. Она понимала, что очень нравится Герлингу. И ей приятно было осознавать, что сила ее женского обаяния еще не совсем утрачена…

Вскоре фрау Лаурин была вызвана на разговор профессором Бестремом, сделавшим ей обескураживающее предложение — лететь в Италию на конгресс, посвященный истолкованию мистических явлений:

— Я ведь не случайно позвал вас, фрау профессор, к нам на сеанс и убедился вполне, что у вас есть собственный оригинальный подход к оценке трансцендентного.

— Но я, — поначалу пыталась возразить она, однако, тяжело вздохнув, согласилась. Ведь отказ от командировки мог вконец испортить отношения с шефом, что было бы сейчас весьма некстати…

* * *

Приземлившись солнечным весенним днем в римском аэропорту, Маша впервые в жизни ступила на итальянскую землю и через два часа она уже стояла у крепостной стены древнего города Аквила. Отсюда, с высоты птичьего полета. открылась перед ней живописнейшая панорама — прямо дух захватывало! В долине простирались поля, покрытые коврами цветущих маков, а на востоке за кое-где разбросанными деревушками синела яркая полоска моря. А вечером в ресторане отеля участники Конгресса собирались на торжественный ужин. И Машу провели к столу немецкой делегации, где рядом с нею расположились двое — старенький профессор из Дармштадта и тучный господин средних лет из Гамбурга. Когда толчея улеглась, и публика расселась по своим местам, на середину зала бойко выскочил аббат Дженаро — главный устроитель сего грандиозного мероприятия. Приветствуя по-английски всех собравшихся, он весело призвал гостей отведать кулинарные шедевры местной кухни. Между столами засновали шустрые официанты, загудели на разных языках голоса. Вскоре Ивлева уловила и обрывки родной речи: справа от нее за длинным столом чинно восседали соотечественники. Но на их столе, кроме советского флажка посередине, ничего не было.

«Странно, — подумала Мими, — у нас вино по бокалам разливают, уже и лазанью принесли». А слева раздавались громкие реплики американцев, стол которых просто ломился от яств, и многие из них успели выпить и развеселиться. «Воррэй камбьярэ!» — кричали они. Справа же доносились жалкие возгласы соотечественников на плохом итальянском, отчаянно пытавшихся привлечь к себе официантское внимание. Но… русских явно игнорировали. Лишь в тот момент, когда из-за стола резко поднялся хмурый мужчина с надменным лицом и с презрением взглянув вокруг, демонстративно покинул зал, к советскому столу резво подбежал падре Дженаро с извинениями. Но… было поздно. Вслед за знаменитым художником Разуновым — его-то Маша вмиг узнала, — плавно вышла и его спутница, миниатюрная брюнетка.

— Это не интеллигентно, — промолвил гамбургский толстяк, утирая салфеткой рот, и добавил, — к русским можно по-разному относиться, но так примитивно демонстрировать игноранс? Гм, неужели Дженаро сам это придумал?

— Вполне возможно, — иронично прошепелявил старичок из Дармштадта, — кто их, этих иезуитов-то, разберет?!

«Надо было всем нашим вслед за Разуновым вскочить и уйти, громко хлопнув дверью, — с досадой подумала Мими: ну что они сидят-то как барашки на закланье? Ведь здесь смирение — ни к чему! Оскорбили-то не лично их. Нет, а как представителей великой державы! Да так по наглому, да еще на глазах у всех, и у соседей-американцев! Нет у наших никакого чувства достоинства — распинаются перед Западом, как Горби со своей Раисой! Да еще публика эта у нас выездная — всегда одни и те же лица!»

Наконец, взгляд Маши остановился на двух опустевших стульях, только что оставленных Разуновым и его дамой, облик которой кого-то мучительно напоминал. Поначалу Мимоза никак не могла сообразить, кого именно. Но сердце сжалось, когда в мозгу блеснула догадка: да это же Ника Редозуб!

Вмиг все смешалось в душе Марии: и страх быть узнанной Никой — приятельницей «монстра» Юрия Власовича. И ярость от возмущения поведением наших, униженных «принимающей стороной». И досада от собственного бессилия. Ведь Мимозе оставалось лишь одно — смиренно досиживать вечер в кругу немецких коллег.

В следующие, наполненные суетой дни, Маша не успевала ни о чем подумать. Лишь на обратном пути в самолете вспоминала она сухонькую маленькую монахиню в светло-голубом — это была сама мать Тереза, сказавшая несколько приветственных слов с высокого подиума — и зал взорвался аплодисментами. Кругом замелькали фигурки монахинь в бело-синих покровах, резко выделяясь на фоне коричневых сутан иезуитов и оранжевых одежд буддистов.

Собственный доклад Маша посвятила Даниилу Андрееву — странному ясновидцу и визионеру ХХ века. Свою «Розу мира» он написал в сталинское время, сидя в заточении во Владимирском централе. Его необычайные видения раскрывали сложнейшие структуры инобытия… «Несмотря на удаленность от православия, — думала Мария, — это оригинальнейшее произведение заслуживает внимания и ждет своих истолкователей». И действительно, загадочная фигура современного русского мистика вызвала оживленный интерес у западных теологов, забросавших профессора Ивлеву разнообразными вопросами. А падре Дженаро — хитрый иезуит, соизволил рассыпаться комплиментами в ее адрес.

Может, оттого и остался у Маши какой-то странно-неприятный осадок в душе…

Но с особой остротой врезался в память разговор с поэтом Валей Никишовым. Они познакомились в фойе после его выступления — он читал свои стихи о мистической природе смерти. Мимоза оценила талант романтичного юноши и его застенчиво-честный взгляд, располагавший к откровенности, и смело пошла «в атаку»:

— Как же так, Валентин, почему вчера в траттории никто из вас не вскочил вслед за Разуновым? Выходит, что над нами, русскими, можно так безнаказанно насмехаться?! Почему вы так безропотно «проглотили» это унижение?!

— Ну, не знаю, Мария… гм, я лишь из уважения к аббату Дженаро, понимаете? Давно его знаю, и в голову прийти не могло, что он нарочно такой дешевый спектакль закатит! А остальные… все мы здесь, кроме великого художника, конечно, от шефа нашего зависим — от профессора Усенского. Знаете его? — такой длинный с рыжеватой бородой, он — гибкий такой, да и сам-то всего боится! Для него главное — на плаву удержаться, чтобы и дальше юную свою супругу по заграницам возить, — видели рыженькую такую в кудряшках рядом с ним? И она, музыковедша, тоже выступать будет — он ей доклад мистический уже написал. Ну, а профессор Готман — замечательный старик, вся наша интеллигенция от его телевизионных лекций балдеет! Но одряхлел так, что еле дышит — ему ли сейчас до мирской суеты?! А другие — да все словно в ступоре были… А Разунову-то что? Он привык с «сильными мира сего» якшаться, ему на нас всех — плевать с высокой колокольни. Он тут же в Рим и укатил со своей брюнеткой. Вот молодец — не нам чета! — тяжело вздохнул Никишов.

— А зачем же аббату отношения-то с нами портить? Я слышала, что он с нашим атташе по культуре на короткой ноге? Что за всем этим стоит? Похоже, что вчерашний инцидент — вершина какого-то айсберга? У вас, Валя, нет ощущения, что в атмосфере словно сгущается что-то. Я ведь в Москве уже года два не была. Не могу судить, а вы?

— Я? Не знаю, ведь от политики я далек. Но нагнетание какое-то в московском ареале, пожалуй что есть. Ведь и жизнь-то теперь наша так переменилась — все вверх дном!

Мимозу же теперь непрестанно терзала мысль о том, узнала ли ее в траттории коварная Ника, а если да, то что же дальше?

* * *

В первый же день по возвращении Маши из Рима на пороге ее апартамента появилась Анита, сообщив, что вечером летит в Москву:

— Знаешь, Марихен, в насей группе — офисеры бундесьвера и дазе один генераль!

— Ну и ну! Так вас и проверять-то на границе не будут! — воскликнула Мими и решила рискнуть:

— А не сможешь ли ты, Анитхен, мне синюю папку от подруги моей привезти?

И фроляйн Эйманн сразу согласилась, ведь «помохать» ближнему всегда было ее неизбывным призванием…

Мысль о том, что папка Нилова может пролежать на софкином чердаке еще лет десять и затеряться совсем, приводила Машу в содрогание… Наконец, через две недели Анита снова возникла в дверях с долгожданным пакетом в руках и восторженно прощебетала:

— Ти не представляесь, Марихен! Нас принималь как родние. А менья и в Ясную Полянь возили на могилю Тольстого. Там я плякала дольго… А в музее там льюди — просто зольотие. Осень добрие — савсем без вигоды, понимаесь?

— А где симпозиум-то был?