Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду - Александр Ильич Антонов

ладошки захлопала, засмеялась и спросила:

— Правда весело, царь?

Дабы скрыть конфуз, самозванец в ярость себя привёл:

— Я-то царь, а вы тут колдовством занимаетесь! Костёр по вас плачет!

— Ты уж прости, царь, что чадушко моё пошутило. Оно у меня такое...

Петух ожерелье и перстень на прилавок положил, улетел, на дверь сел. Катерина взяла узорочье, подала самозванцу.

— Возьми, государь. Теперь это твоё.

— Возьму, коль от души. — И взял, в карман кафтана спрятал. — Токмо за иным я пришёл.

— Говори, что нужно.

— Хочу правду от тебя услышать. Ты ведь всем говоришь её, когда час приходит.

— Говорю. Да правда не всегда радость приносит.

— Надеюсь, мне принесёт.

— Ну коль так, не прогневайся потом.

— Да уж не прогневаюсь. А пришёл я к тебе, ясновидица, узнать, что ты скажешь о моей судьбе. Видишь ли её за окоёмом?

— Вижу. — И ведунья покачала головой. Лицо её стало меняться на глазах у Лжедмитрия, заострились черты, тени чёрные легли, а зелёные глаза огонь излучили. Царь испугался, попятился. Но Катерина взяла его за руку, к прилавку ближе потянула. Зелёные глаза у неё вдруг вспыхнули весельем, она смотрела на Лжедмитрия бесцеремонно, а рассмотрев, усмехнулась: не понравился ей царь, ничего в нём не было достойного. Лицо хотя и широкое, крупное, а черты на нём мелкие, нос глупый, бородавка смешная, глаза больше пронырливые, чем умные, лоб в два пальца. Где уж там державным мыслям поместиться, только коварством полна его пего-рыжая голова. На медном лице нет ни одной волосинки-щетинки, где бороде должно быть, где усам ветвиться. «Да мужик ли ты? Не скопец ли?» — озорно мелькнуло у Катерины, и она сказала:

— О судьбе твоей много ведаю. Да не изреку.

— Почему же? Ведь я царь и требую! Знаешь же мою силу!

— Оно так, но я под Богом живу. Он и государь мой. И не требуй.

— Ну прости, коль так, люба, — скакал вдруг ласково Лжедмитрий.

Катерине вспомнился Фёдор Романова. Он, бывало, тоже говорил: «Люба». У Ведуньи потеплело на душе, но не настолько, чтобы до конца оттаяло. Однако она свою просьбу выдвинула:

— Ты вначале меня уважь, Ксению Годунову выпусти из тайных хором. Она тебе не нужна, потому как невеста близко.

— Отпущу! Отпущу, вот те крест! — И перекрестился. — Говори же! Нас обвенчают с Мариной?

— Ты будешь венчан с помолвленной в Благовещенском соборе.

— А короной, короной Марину увенчают?

— Судьба одарит и этим. Будут на вас две короны!

— Господи, я счастлив! Я счастлив! — закричал Лжедмитрий. И гордо добавил: — Ты будешь служить в свите царицы. А твой муж станет мечником! И мы пожалуем ему дворянство!

— Полно. Ты суетной и всё забудешь. Да мы торговые люди, и нам ни к чему дворянство.

А Лжедмитрий, и право, уже забыл своё обещание. Он даже запамятовал главное, о чём ещё не спросил. Он был очарован Катериной. Он потянулся через прилавок, взял ведунью за талию, стал привлекать к себе, в глазах зажглась похоть, запах лаванды, исходящий от Катерины, опьянил его, и он потребовал:

— Сей же час собирайся во дворец. Быть тебе моею утешительницей. — Рука у Лжедмитрия была цепкая, сильная, будто в хомут он затягивал талию Катерины. Ей стало больно, но она не показала виду, лишь прикоснулась к его руке, и Лжедмитрия ожгло словно молнией, сила пропала в руке, и она плетью упала на прилавок.

Катерина отпрянула, лицо её стало бледнее обычного, в глазах появилась печаль. Она увидела конец судьбы стоящего перед нею человека, и ей, как женщине, как матери, стало жаль его.

Перед глазами ведуньи возникла обезумевшая, озверевшая толпа — и он, Лжедмитрий, плывёт над толпою, и тысячи рук протягиваются к нему и рвут его на части. Лилась его кровь, и в воздухе летали его ноги, руки. На лице Катерины отразился ужас. Лжедмитрий подумал, что это он ей так неприятен, что он напугал её своим поступком. Он убрал с прилавка онемевшую руку и тихо сказал:

— Не бойся, мы тебя больше не тронем. Скажи, однако, сколько лет мне быть православным царём? — спросил он наконец о главном.

Катерина ещё дальше отстранилась от него и молчала.

— Говори же! Я вижу, ты знаешь!

— Всевышний замкнул мои уста, и я с ним в согласии.

— Мы повелеваем!

— Ты жесток. Если я скажу правду, то ты меня казнишь.

— Клянусь, что тебя не тронут пальцем!

Катерина нашла среди товаров серебряный крест.

— Целуй святую реликвию!

Лжедмитрий схватил крест и трижды поцеловал распятие.

— Говори, долго ли я буду царём всея Руси! Хочу, како мой отец, Иоанн Васильевич! Я полон жизни, полон жажды творить во имя Бога и моих подданных! — Глаза самозванца сверкали как у безумного, и весь он бился как в лихорадке. Он схватил Катерину за плечо, не помня о своей силе, сжал его.

В лавку в этот миг заглянули бояре Наум Плещеев и Гаврила Пушкин, сопровождавшие царя. За их спинами виднелись рынды. Ещё наёмные шведы-гвардейцы.

Катерина тоже изменилась. Боль пронизывала её плечо, а Лжедмитрий давил всё сильнее. Она поняла, что перед нею беспощадный человек-зверь и жалеть такого значит поступать вопреки заветам Всевышнего. И вот уже Катерина не страдалица, а воительница. От неё исходили огонь и сияние. Она снова легко освободилась от руки Лжедмитрия и сказала тихо, но так, что услышали и те, кто стоял в дверях лавки:

— Ещё в Сандомире Апостолы предупреждали тебя, что за грех предательства отчизны заслужишь вечное проклятие и казнь. Ты не внял голосу слуг Господа Бога. Да казнь твоя близко. Быть тебе государем ещё сорок дён, а сорок первого не увидишь! — И Катерина стала удаляться к дверям, ведущим в дом, скрылась за ними, звякнули тяжёлые запоры.

Лжедмитрию показалось, что он был вечность вне жизни. Но, вернувшись из небытия, он крикнул своим приближённым:

— Эй, кто там?! Схватите её! — Он повернулся к двери и властно повторил: — Схватите её и убейте!

Плещеев и Пушкин бросились к двери, стали ломиться в неё. Она не поддавалась. Тут навалились шведы-гвардейцы, и под их мощными ударами дверь разломилась. Все побежали в дом, да в сенях запутались в верёвках, что оказались под ногами. Бояре упали, гвардейцы кучей — на них. Только ругань да крики