Онича - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Наклонившись вперед, он пытался хоть что-нибудь разглядеть, но глаза еще не привыкли к пещерному полумраку. Лестница поворачивала, спускаясь, к большому залу, загроможденному лианами и мертвыми ветвями. Воздух был удушливый, оглушительный из-за насекомых. Финтан смотрел, не осмеливаясь пошевелиться. Ему почудился металлический блеск змеи. Он вздрогнул.

Звук их дыхания наполнял зал. Рядом с заваленным окном, откуда сочился свет, Финтан заметил вырванную переборку и внутренность былой ванной комнаты, где царила бирюзово-зеленая ванна. На стене висело большое овальное зеркало, светившееся, словно окно. Тут-то он их и увидел, Ойю и Окаво, на полу ванной. Слышалось только их учащенное, тяжелое дыхание. Ойя лежала на спине, а Окаво удерживал ее и, казалось, причинял боль. Финтан заметил в потемках странное выражение на лице Ойи, оно было словно пустым. Ее глаза застилала какая-то пелена.

Финтан вздрогнул. Сэбин Родс тоже стоял здесь, скрытый тенью. Его взгляд был прикован к паре, он как будто не мог оторваться от этого зрелища, губы бормотали непонятные слова. Финтан попятился, ища глазами лестницу, чтобы уйти. Сердце сильно колотилось, он чувствовал страх.

Вдруг раздался грохот, удар грома. Обернувшись, Финтан увидел Окаво, стоявшего голышом в полумраке с ружьем в руке. Потом сообразил, что это кусок трубы, которым Окаво разбил большое зеркало. Ойя стояла рядом, у стены. Ее лицо озаряла улыбка. Она казалась дикаркой-воительницей. Ее хриплый вопль отозвался эхом по всему кораблю. Сэбин Родс взял Финтана за руку и потянул назад. «Идем, pikni. Не смотри на нее. Она сумасшедшая».

Они поднялись по лестнице. Окаво остался внизу с ней. Потом, нескоро, тоже поднялся. Его лицо, иссеченное шрамами, стало похоже на маску, невозможно было прочитать на нем что-либо. Он тоже выглядел воином.

Когда они расселись в пироге, Окаво отвязал швартов. На палубе среди зарослей показалась Ойя. Пирога медленно продвигалась вдоль корпуса корабля, словно они собирались уплыть без нее. Со звериным проворством Ойя соскользнула вниз, цепляясь за лианы и неровности, потом прыгнула в пирогу, в тот самый момент, когда Окаво уже дергал за шнур стартера. Звук мотора наполнил всю реку, отозвавшись гулом внутри пустого корпуса.

Вода бурлила вокруг винта. Пирога прорезала тростники. В одно мгновение они оказались посреди реки. Вода била двумя крыльями из-под киля, ветер наполнял уши. Ойя стояла на носу пироги, слегка разведя руки в стороны, ее тело искрилось каплями, а лицо богини было повернуто немного в сторону, к самой глуби реки.

* * *

И всё становится лишь сном, который видит Джеффри Аллен ночью рядом с заснувшей May. Город — это плот на воде, несущей древнейшую память мира. Именно этот город он хочет теперь видеть. Ему кажется, что, если бы он смог добраться до этого города, что-то остановилось бы в бесчеловечном движении, в соскальзывании мира к смерти. И если бы людским ухищрениям было дано прервать этот упадок, то остатки пропавших цивилизаций вышли бы из-под земли, появились внезапно, со всеми своими секретами и возможностями, и пролили вечный свет.

Это течение, это медленное шествие народа Мероэ к заходящему солнцу, год за годом, вдоль расселин земли, в поисках воды и шума ветра в пальмах, в поисках сверкающей плоти реки.

Теперь он видит старую, изможденную, шатающуюся женщину, которая больше не может ступать по земле своими посиневшими ногами, а потому ее приходится нести на носилках, укрывая от солнца куском рваного полотна, которое держит над ней ребенок на конце палки, будто некую смехотворную эмблему.

На ее миндалевидных, когда-то таких красивых глазах белые пленки, которые позволяют ей видеть лишь чередование дня и ночи. Вот почему старая царица приказывает выступать только в тот час, когда солнце, миновав зенит, начинает клониться ко входу в мир мертвых.

Народ следует своим незримым путем. Порой жрецы затягивают песнь скорби и смерти, которую она больше не может слышать, словно некая стена уже отгораживает ее от живых. Чернокожая царица склоняется на своих носилках, мерно качающихся на плечах ее воинов. Перед ней, сквозь пелену на глазах, блестит далекий свет, которого она никогда не достигнет. Позади нее, на пустынной земле, остаются следы босых ног, отпечаток страданий и смертей. Кости стариков и малых детей засеяли эту землю, легли в расщелины скал вместо могил, в овраги, населенные гадюками. Лоскутья ее народа зацепились за горько-соленые колодцы, как лохмотья за колючки акации. Те, что уже не могли, не хотели идти дальше. Те, что уже не верили в сон. Но каждый день, когда солнце достигало зенита, в пустыне раздавался голос жрецов, возвещая народу Мероэ, что их царица продолжает свой путь на закат.

Хотя однажды она призвала писцов и прорицателей. Продиктовала свою последнюю волю. На свитке рассохшегося папируса они в последний раз записали ее видение, этот безмятежный город, раскинувшийся на реке, как огромный плот. То, что она сохранила в сердце, потеряв зрение, и что может ясно проявиться, лишь когда свет заходящего солнца, касаясь ее лица, открывает свой лучезарный путь. Она знает теперь, что сон никогда не сбудется для нее. Река останется ей чужой. Она знает теперь, что скоро войдет в другой мир, холодный и бесплотный, где не встает солнце. И передала видение своей дочери Арсиное. Это она, еще дитя, стала новой царицей мероитов. На ее чело, подобное черному камню, под тайной сенью священного шатра жрецы Осириса возложили божественный знак, изображение крылатого диска, заключающего в себе могущество. Потом подвергли ее иссечению, дабы в боли своей она навсегда осталась супругой солнца.

Народ Мероэ вновь пустился в путь, и теперь юная царица Арсиноя идет впереди. Подобный реке из плоти и крови, народ течет по красной земле, по дну впадин, по иссушенным долинам. Огромное красное солнце встает на востоке, песчаный туман стелется над землей.

Подобный реке, народ Мероэ течет мимо убежища из ветвей и полотна, где покоится Аманиренас, в тени, у входа в царство мертвых. Она не слышала, как прошла толпа, не слышала ни плача женщин, ни криков детей, ни зова вьючных животных. С ней остался только старый жрец, слепой, как и она, тот, что всегда был ее спутником. Он сохранил немного воды и несколько фиников, чтобы дождаться перехода. Аманиренас уже не слышит его молитв. Она чувствует последний трепет, который исходит из ее тела и распространяется по пустыне. На косо стоящем камне при входе в шалаш писец начертал ее имя. Воины сложили стену из камней вокруг ее могилы, чтобы внутрь не пробрались шакалы. Прицепили магические ленточки к шипам ветвей. Человеческая река медленно утекла на запад, и вернулась тишина, а солнце тем временем проходит зенит и начинает спускаться к горизонту. Аманиренас слушает, как замедляется стук ее сердца, видит, как меркнет пятно света в глубине ее глаз, словно гаснущий огонь. Уже ветер посыпает пылью ее лицо. Старый жрец закрывает ей глаза, вкладывает в руки знаки власти, а меж лодыжками кладет ларец с «Книгой мертвых». Теперь Аманиренас не более чем след, холмик, затерявшийся в пустом пространстве.

Аро-Чуку

* * *

Новость пришла незаметно. May догадалась обо всем гораздо раньше, чем узнала. Однажды утром проснулась на рассвете. Джеффри спал рядом, раскрывшись по пояс, весь в мелких каплях пота. Через окно с распахнутыми ставнями уже проникали бледные лучи, освещая внутренность противомоскитной сетки. Джеффри спал раскинувшись на спине, и May подумала: мы уедем отсюда, больше нельзя здесь оставаться… Это была очевидность, мысль, причинившая боль, как вдруг напоминает о себе больной зуб. Она подумала также: мне надо уехать, забрать отсюда Финтана, пока не стало слишком поздно. Слишком поздно для чего? Она не знала.

May встала и пошла в буфетную, попить воды из фильтра. Снаружи, на веранде, был прохладный воздух, небо жемчужного цвета. Уже слетались в сад птицы, прыгали по железной крыше, перепархивали, тараторя, с дерева на дерево. May посмотрела на реку. На склоне виднелись белые дымки, над каждой хижиной, где женщины пекли ямс. Она с почти болезненным вниманием вслушивалась в звуки обычной жизни, в крики петухов, лай собак, треск моторов на рыбачьих пирогах, урчание грузовиков, едущих по грунтовой дороге в Энугу. Ждала далекой дрожи генератора, который запустит механизмы лесопилки на другом берегу реки.

Она вслушивалась во все эти звуки так, будто знала, что никогда больше их не услышит. Уедет далеко-далеко, забудет всё и всех, кого любит, этот город, такой далекий от войны и жестокостей, этих людей, близких, как никогда прежде.

Приехав в Оничу, она стала местной диковинкой. Дети ходили за ней по пыльным улицам, передразнивали, окликали на пиджине, смеялись. Она вспомнила, как в первый раз выбежала в город, без шляпы, в голубом декольтированном платье, которое надевала для вечеров на «Сурабае». Искала Молли, пропавшую два дня назад. Элайджа сказал, что видел кошку в городе, на улице рядом с Пристанью. May подходила к людям, пытаясь говорить на пиджине: «You seen cat bilong me?» По городу разнесся слух: «Не don los da nyam». Женщины смеялись. Отвечали: «No ben see da nyam!» Это было ее первое слово — nyam. Потом кошка вернулась, уже беременная. А словцо осталось, и May, проходя, слышала, как оно раздается, словно ее собственное имя: «Nyam!»