Страница номер шесть (сборник) - Сергей Носов

Каждый был как бы один. Он и я. Я:

– По кубикам. Да.

– Ну а как же букварь?

– Да, – ответил, – букварь.

– Ваши первые книжки. Про них.

Я про них стал рассказывать. Невероятно. Я стал рассказывать.

Я стал рассказывать про первые давно позабытые книжки, мною в детстве прочитанные.

Что же произошло тогда со мною? Что же за дрянь они мне подмешали, если я действительно им подчинился? – стал рассказывать. Я! И про что?!

И вот странность: с каждым словом я обретал уверенность. Словно бы и не я это рассказывал, а я только слушал, причем увлеченно. Боясь пропустить. Чуть-чуть недоверчиво. Мой рассказ был помимо меня. Прислушиваясь, я узнавал о себе позабытое. Как тогда, книгочей шестилетний, все не мог разобраться, чьи эти книжки – «его». Книжки из серии «Мои первые книжки». А я думал: «его» – не «мои».

«Мои первые книжки».

Их было просто читать. Крупными буквами. Тонкие книжки. Я читал по слогам. Я рано научился читать. Все понимал. Я не понимал только, почему они, «первые книжки», – мои? Не я же их написал. Что такое «мои»? Так я думал.

Сочинитель таинственный книжек – «своих» – представлялся мне колдуном, существом фантастическим, не человеком, а оборотнем – потому что на обложке всегда стояло новое имя: то Чуковский, то Маршак, то Барто. То вообще ничего не стояло, а только было: «ПОСЛОВИЦЫ».

Почему-то он скрывал настоящее имя. И вместе с тем с постоянным упорством зачем-то мне сообщал: «МОИ»!

Ну и что, что его?

Да и сколько их у него, первых книжек? Его...

И все первые книжки?

И зачем я им говорю?

Но сам себя слушал. Внимательно слушал. Рука потянулась поправить несуществующий галстук, и, это заметив, заметил вдобавок, что вот, замечаю – опять.

Ну и прекрасно, подумал еще. Теперь ничего не ускользнет от моего внимания. Их вместе опять – обводящему взглядом – до́лжно увидеть мне всех. Печать неподдельной заинтересованности на лицах, внимающих мне. Вижу, вижу, как слушаете. Особенно Долмат Фомич: жест рукой, мол, спокойно, мол, тсс!.. Он меня, как Терентьева ведь, он меня, как Ивановича (увиделось вдруг), – на магнитофон. Мой рассказ.

Про то, как варил солдат кашу из топора. Про то рассказываю. «Мои первые книжки».

– А на заборах вам приходилось читать в детстве?

Еще бы. С этим связано яркое воспоминание. Как же, как же... Только не на заборе, а на столбе. Еще до школы. Я рано научился читать. Я гостил в деревне у тетки отца, а там стоял столб. Я подошел к столбу и прочитал.

Выцарапанное.

Выцарапанное прочитал на нем слово.

Помню, как оно меня поразило краткостью своей и таинственностью.

Я ж и раньше слышал его, но не только не знал, что оно означает, а даже не умел выделить его из потока непонятных мне выражений, чтоб понять, разгадать, раскумекать, – все оно от меня ускользало, все оно мною недоулавливалось.

Несмотря на краткость свою необыкновенную.

И вот прочитал выцарапанное. И обрадовался.

Пришел я к тете Даше и назвал простодушно слово, мною прочитанное. Та испугалась. (Вид, конечно, сделала, что испугалась.) Ведь нельзя, нельзя ни за что это слово вслух говорить, такое оно страшное и плохое. Запрещенное слово. А если услышат, что я произнес, будет беда: повесят меня на Доску позора.

На Доске позора висеть не хотелось. Стало страшно мне очень. А что за доска-то такая?..

А такая. Позора. Вот за клубом, если услышат, поставят Доску позора и повесят на Доску позора – меня.

И тетю Дашу тоже повесят – за меня. Мол, она научила.

Как повесят?

Или прибьют. Молотком.

А за клубом действительно страшное место. Там бросали мальчишки постарше спичку на землю, и земля в двух местах загоралась – пых, пых!.. (Потому что пролили бензин.) Страшно, страшно за клубом.

Я же знаю, что такое Доска почета. Эту Доску – почета – стороной обхожу, так с нее жутко глаза все таращат. Особенно почтальон. И крапива растет. И сама покосилась.

Каково же на Доске позора висеть? Чем же я виноват?

Не сплю. Лежу, под одеялом спрятавшись. Стрекочет сверчок. Тетя Даша молится на ночь, мерцает лампадка. За меня. Я ведь знаю кому. Он распят, приколочен.

За меня.

5

– А теперь про вашу работу. Про новую.

– Да, да. Олег Николаевич про салат написал.

– Вы так хорошо рассказывали, Олег Николаевич. Расскажите, пожалуйста, еще про салат.

– Про какой салат?

– Ну, салат цикорий в соусе с мадерой.

– Ваша работа последняя.

– Моя?

– Некрасов, – подсказал Долмат Фомич. – Некрасов. Для «Общего друга».

Кто-то из библиофилов уже цитировал:

– Буду новую сосиску

Каждый день изобретать,

Буду мнение без риску

О салате подавать.

Аттестация блюд, помните? – Сначала! Сначала! – скомандовал профессор Скворлыгин и сам стал декламировать:

– Это – круг интимный, близкий.

Тише! Слышен жаркий спор:

Над какою-то сосиской

Произносят приговор.

Поросенку ставят баллы,

Рассуждая о вине,

Тычут градусник в бокалы...

«Как! Четыре – ветчине?..» —

Профессор замер на вдохе. —

И поссорились... —

Выдохнул сокрушенно... Но тут же к всеобщему восторгу снова воспрянул духом:

– Стыдитесь!

Вредно ссориться, друзья!

Благодушно веселитесь!

Скоро к вам приду и я.

Хор голосов подхватил:

– Буду новую сосиску

Каждый день изобретать,

Буду мнение без риску

О салате подавать...

И с еще большим энтузиазмом, приглашая жестами и меня к сему присоединиться:

– Буду кушать плотно, жирно,

Обленюся, как верблюд,

И засну навеки мирно

Между двух изящных...

–  Блюд, – промямлил я, принужденный отгадать рифму.

Смех. Аплодисменты. Звон бокалов. Мы выпили за Петербургское общество гастрономов, так удачно воспетое Некрасовым в поэме «Современники».

Закусывали. Сие исполнялось без шума. Библиофилы поглядывали на меня заговорщицки, словно ждали от меня каких-то ответных слов, быть может, поступка. Я молчал.

– Ну так, Олег Николаевич, ответьте мне, наконец, – не выдержала Зоя Константиновна, – почему же Некрасов, певец народного горя, с радостью посещал заседания Петербургского общества гастрономов?

Я продолжал молчать.

– Там все есть, в книжке, – подсказал мне Долмат Фомич, – в примечаниях. Помните, я вам книжку дал.

– Потому что, – за меня ответствовал до сих пор молчавший библиофил (то был казначей), – потому что, по словам Михайловского, там, цитирую, «можно, во-первых, действительно вкусно поесть; во-вторых, литератору нужно знать... и, в-третьих, это один из способов поддержать знакомство с разными нужными людьми». Так сам Некрасов говорил Михайловскому.

– Вам это ничего не напоминает? – спросила Зоя Константиновна.

– Напоминает.

– Что?

– Вас.

Не просто тишина воцарилась, но безмолвие. Вилки и ножи легли на тарелки.

– Ибо? – встал из-за стола Долмат Фомич.

– Ибо, – вырвалось из меня, – ибо вы и есть гастрономы!

Тут все встали. Стоя, мне аплодировали. Я тоже встал. Каждый подошел ко мне, обнял меня и поцеловал три раза. Каждый сказал: «Поздравляю».

А Зоя Константиновна сказала:

– Вы все поняли сами.

– Да, – произнес торжественно Долмат Фомич. – Мы и есть гастрономы. Мы Общество гастрономов. Это не значит, что мы не библиофилы, о нет. Мы все как один библиофилы. Но прежде всего мы Общество гастрономов. Это наша маленькая тайна, и вы с нами.

– А вот и салат, – объявил профессор Скворлыгин.

Из кухни везли салат на сервировочной тележке. С мадерой. Тот самый, рецепт которого я сдул с «Кулинарии» Всеволода Ивановича.

– Салат цикорий в соусе с мадерой! Ваша идея, воплощенная в жизнь!

Мне завязали глаза. Ударили по плечу половником.

А где Юлия, думал я, ведь ее опять не было. Я опять ее потерял.

Глава седьмая ПОСЕТИТЕЛЬ ОБЕДОВ

1

Итак, был октябрь. Похолодало. У выхода из метро еще продавались грибы. Прошли белые, красные, сыроежки прошли. Шли зеленухи. Власти попугивали радиацией, но торговцев грибами не трогали – это называлось поощрением частного предпринимательства. Разложенные по кучкам на газетах реформаторского направления (иные в киоски не поступали) зеленухи смущали народ своей подозрительной зеленоватостью. Народ переставал улыбаться. Народ охватила угрюмость. Общность ощущений испытывалась в очередях – всем ясно стало: стало как-то не так. Не так хорошо, как ждали некоторые оптимисты, хотя и не так плохо еще, как если бы хуже некуда. Хуже было куда. И главное – когда. Скоро. Завтра. Послезавтра. В ближайшие дни. Будет зима голодной. Будет зима холодной. Сушите грибы.

Все возмущались талонами. Основной вопрос переходного времени звучал теперь до предела афористично: где отоварить талоны? Негодовали: почему нет сахара, если продлили на октябрь сентябрьские? Почему нет яиц, если обещан десяток на первый резервный? И нет колбасы, и нет, роптали, муки высшего сорта!