Как сделан «Нос». Стилистический и критический комментарий к повести Н. В. Гоголя - Ксана Бланк

и риторическая стратегия.

* * *

Языковая игра в «Носе» свидетельствует о том, что мы имеем дело с особой формой сказа – в литературный текст вводится живая устная речь, и все повествование ориентировано на индивидуальную речевую манеру

Определение «сказ» к «Носу» применялось, но чрезвычайно редко[10]. Теоретические исследования сказа предпринимались литературоведами формальной школы Б. М. Эйхенбаумом и Ю. Н. Тыняновым, близким к формалистам В. В. Виноградовым, а также М. М. Бахтиным. Хотя эти исследователи подробно писали о Гоголе, ни один из них не рассматривал присутствие сказа в «Носе». Напомним основные положения их работ.

В «Иллюзии сказа» (1918) Эйхенбаум определяет главную характеристику сказа как ориентацию повествования на устную речь и разговорную выразительность. Посредством этой литературной техники слово вводится в литературное произведение как «живая, подвижная деятельность, образуемая голосом, артикуляцией, интонацией, к которым присоединяются еще жесты и мимика» [Эйхенбаум 1924а: 152]. В новаторской статье «Как сделана „Шинель“ Гоголя» (1919) Эйхенбаум развивает идею о том, что «композиция новеллы в значительной степени зависит от того, какую роль в ее сложении играет личный тон автора, т. е. является ли этот тон началом организующим, создавая более или менее иллюзию сказа, или служит только формальной связью между событиями и потому занимает положение служебное», что в сказе личные интонации рассказчика играют в повествовании ключевую роль, организуя композицию произведения [Эйхенбаум 19246: 172]. Различая «повествующий» сказ, в котором характерная манера повествования отражает мироощущение и характер рассказчика, и «воспроизводящий» сказ, в котором рассказчик выступает как актер и носитель языковой маски, Эйхенбаум относит гоголевскую «Шинель» ко второму типу. В статье «Литературное сегодня» (1924) Ю. Н. Тынянов дополняет предложенную Эйхенбаумом типологию сказа, различая «юмористический сказ, идущий от Лескова» и «лирический, почти стиховой» сказ, который встречается у А. М. Ремизова [Тынянов 1977а: 160].

Не признавая предложенное Эйхенбаумом определение исчерпывающим, В. В. Виноградов указывает, что ориентация на устную речь типична не только для сказа, но и для многих других жанров, таких как литературные записки, мемуары и дневники. В работе «Проблема сказа в стилистике» (1928) Виноградов предлагает иное определение сказа: «своеобразная комбинированная форма художественной речи, восприятие которой осуществляется на фоне сродных конструктивных монологических образований, бытующих в общественной практике речевых взаимодействий» [Виноградов 1980: 45].

Сходные возражения против формалистского подхода к сказу как ориентации на устную речь высказывал и М. М. Бахтин. В «Проблемах поэтики Достоевского» (1929; 1963) Бахтин проводит различие между авторской речью и чужой речью (рассказчика или персонажа). Отличительную особенность сказа он видит в слиянии двух голосов, во взаимодействии двух различных типов речи и двух различных типов сознания – автора и «другого» (рассказчика или персонажа).

Согласно Бахтину, цель сказа состоит в том, чтобы ввести голос, имеющий иную социальную окраску. Он отмечает: «Нам кажется, что в большинстве случаев сказ вводится именно ради чужого голоса, голоса социально определенного, приносящего с собой ряд точек зрения и оценок, которые именно и нужны автору. Вводится, собственно, рассказчик, рассказчик же – человек не литературный и в большинстве случаев принадлежащий к низшим социальным слоям, к народу (что как раз и важно автору), – и приносит с собою устную речь» [Бахтин 2002: 214–215].

Хотя ни один из названных исследователей не говорит о присутствии в «Носе» сказа, эта повесть содержит в себе его основные характеристики. Если в «Шинели», как отмечает Эйхенбаум, композицию организуют интонации рассказчика, то в «Носе» развитие сюжета определяет игра рассказчика с идиоматическими выражениями. По классификации Тынянова для «Носа» характерен комический тип сказа – лирические и поэтические отступления в повести отсутствуют.

«Нос» также иллюстрирует идею Виноградова о взаимодействии между разговорным и литературным языком в сказе, поскольку здесь элементы устной речи контрастируют и смешиваются с литературным языком, которым написана повесть[11]. Общие описания выдержаны в литературном стиле, как, например, фрагмент, знакомящий читателя с Ковалевым:

Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот коллежский асессор. Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода. Ученые коллежские асессоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. <…> Майор Ковалев приехал в Петербург по надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то – экзекуторского в каком-нибудь видном департаменте. Майор Ковалев был не прочь и жениться, но только в таком случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам, каково было положение этого майора, когда он увидел вместо довольно недурного и умеренного носа преглупое, ровное и гладкое место (52–53).

Приведенный фрагмент содержит в себе элементы не только литературного, но и устного повествования. Его стиль нейтрален, лишен лиризма или излишней риторичности, свойственных другим произведениям Гоголя; однако это именно литературный стиль. Дважды употребленное слово «читатель» также свидетельствует, что перед нами литературное повествование. С другой стороны, упоминание акта говорения («если скажешь») вводит мотив слухов и сплетен, который получит дальнейшее развитие в эпизоде в газетной экспедиции, а затем снова появится ближе к финалу повести:

Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице, и, как водится, не без особенных прибавлений. Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному: недавно только что занимали публику опыты действия магнетизма. Притом история о танцующих стульях в Конюшенной улице была еще свежа, и потому нечего удивляться, что скоро начали говорить, будто нос коллежского асессора Ковалева ровно в три часа прогуливается по Невскому проспекту (71).

Этот фрагмент наглядно иллюстрирует, как слухи, распространяемые жителями Петербурга, включаются в литературное повествование, обращенное к читателю. Таким образом, сами эти слухи приобретают определенную значимость. В. М. Маркович справедливо замечает:

…в сущности, каждый из гоголевских сюжетов – это симбиоз двух популярнейших форм городского фольклора – анекдота и легенды. От анекдота в петербургских повестях – фабульные ситуации, которые выглядят изложением экстраординарных, но действительных происшествий, как бы выхваченных из потока бытовой повседневности [Маркович 1989: 40].

Согласно Марковичу, в петербургских повестях мы слышим два контрастных голоса: «Простодушный рассказчик и вдохновенно-проницательный (или иронический) автор по-разному сменяют друг друга в каждой из петербургских повестей. Повествование у Гоголя повсюду колеблется между книжно-письменной и устно-разговорной речью…» [Маркович 1989: 49].

Иногда литературный и разговорный стили в «Носе»