Введение в русскую религиозную философию - Леонид Василенко

Это подтверждает пример путников, которые шли в Эммаус (Лк. 24:13–32). Когда Господь разъяснял им тайну своего воскресения, «сердце предварило разум в познании истины. Ученики имели уже прежде мысли сердечные, которые, однако, не скоро и не легко были осознаны их разумом» (1, с. 85). Юркевич ссылается и на другие случаи. «Христианские аскеты часто жаловались на медлительность разума в признании того, что непосредственно и прямо известно сердцу, и нередко называли ум человеческий чувственным и плотяным; и конечно, он может показаться таковым, если сравнивать его посредственную деятельность с теми непосредственными и внезапно возникающими откровениями истины, которые имеют место в нашем сердце» (там же).

Если так, то разговоры об автономии человеческого разума (его «самозаконии») несостоятельны. Ссылаясь на Рим. 1:19 и 2:20, Юркевич утверждает, что принципы и правила мышления человека в конечном счете от Бога, который даровал их человеку. Эти законы «предлежат» человеку. «Самозаконие не свойственно человеческому разуму ни в каком смысле. Между явлениями и действиями души разум имеет значение света, которым озаряется не им положенная, но Богом созданная жизнь человеческого духа с ее богом данными законами. Душа существует не только как этот свет, но также как освещаемое им существо с многоразличными духовными способностями, для которых законы положены творческою волею Бога» (1, с. 87).

Св. Писание свидетельствует, что в сердце коренятся подлинные мотивы наших мыслей и действий. С этим не согласовывалась рационалистическая и идеалистическая философия XIX в., которая вслед за Декартом считала человека единством разумной души и тела, а душу трактовала как «вещь мыслящую». Юркевич обосновывал несостоятельность взгляда, что «душа человека есть первоначально существо представляющее, что мышление есть самая сущность души или что мышление составляет всего духовного человека» (1, с. 76). Живое познание Бога, доступное открывшемуся к Нему сердцу человека, рационалисты подменили на интеллектуальное принятие абстрактной «идеи Бога».

Юркевич видел также несостоятельность других учений, рассматривающих душевную жизнь по схемам «стимул-реакция». Соглашаясь с такими схемами, «мы привыкаем рассматривать душу как машину, которая заводится и настраивается в точном соответствии с теми толчками и впечатлениями, какие падают на нее со стороны внешнего мира» (1, с. 83). Такой подход к человеку сталкивается с неразрешимой проблемой свободы воли, нравственного достоинства человека и ценности его поступка. Эти вопросы получают правильное освещение, если принять, что свободная воля, поступки и достоинство личности коренятся в глубинной жизни сердца, не подвластной детерминации извне.

Подобные схемы все еще сохранялись в XX в. в бихевиоризме и в некоторых других направлениях психологии. Занимаясь в основном потоками сознания, образами, стимулами, реакциями, а затем, начиная с фрейдова психоанализа, «комплексами», структурами бессознательного, энергетикой, фрагментацией и реструктуризацией душевной жизни, подобная психология не замечает духовных глубин деятельности сердца. Не видит такая психология и того, что каждый человек личностно неповторим, т. е. он «не есть такой экземпляр рода, в котором только повторялось бы общее содержание других экземпляров» (1, с. 91). Его душа – неповторимо своеобразна и не описывается никакой общей психологической теорией, которая может обоснованно высказываться только о типическом, т. е. одинаковом для многих, а не о личностно уникальном в глубине сердца каждого человека.

Можно возразить, что наука занимается только типическим, а не личностно неповторимым, и что она вправе это делать, т. к. нечто типическое можно найти у самых разных людей. Другое дело, что в психологии, если обращаться к ее объяснительным возможностям, следует осторожнее говорить о теориях. Слово «теория» весьма обязывает. Предпочтительнее говорить о моделях или схемах объяснения, пригодных для четко определенных целей и задач.

Юркевич критиковал немецкий идеализм за то, что, по его мнению, он все содержание религий объяснял деятельностью только человеческого духа. Такой подход отверг еще Ю. Самарин, когда разбирал работы М. Мюллера. Религиозный опыт вырастает из диалога с Богом как Личностью, открывающей Себя человеку, но идеализм, как заметил Самарин, превращает его в монолог по поводу религий. В частности, идеализм совершенно не понимал (в лице Гегеля) суть религии. Идеализм и религия действительно далеки друг от друга. Если взять, к примеру, «Жизнь Иисуса» Гегеля, можно убедиться, что Иисус у Гегеля по-человечески понятен, но это не воплотившийся Сын Божий, а просто хороший, добрый, высокого ранга учитель. Подобное было у Ария.

Причина безрелигиозности идеализма в том, что он считает идеальное основой всего: все действительное разумно, все разумное действительно, а если разумно, то и понятно, а если понятно, то нет тайны, а если нет тайны, то нет религии, потому что где тайны нет, там нет Высшего, нет благоговения перед Святым и поклонения.

Юркевич – глубоко верующий человек, и если идеализм и привлекал его, то только большими возможностями осмысливать самые разные явления культуры и духовной жизни человека. Он отверг Гегелево отождествление действительного с разумным, духовности с мышлением. Юркевич понимал, что именно сердце постигает Бога с верой и смирением. Он ставил на первое место не идеи, а духовный опыт любви к Богу и ближнему, созерцание Бога, единство разума и веры в сердце, восхождение к истине, которая открывается разуму и сердцу.

Юркевич критиковал также и мистицизм, который он понимал как смутное, темное чувство единства с какой-то иной реальностью, погружение в нее. Термин «мистицизм» понимают по-разному. Есть положительные формулировки: мистицизм – это чувство изначальной тайны, переживаемой и осмысливаемой в религиозном опыте. В XIX в. мистицизм стал отрицательной реакцией на идеализм, отрицавший право разума осмысливать духовную жизнь. Верующий человек, напротив, не отрицает разум, но трезво оценивает его возможности и границы. Юркевич увидел темную сторону в появившемся тогда мистицизме и писал, что если он в чем и прав, так это в том, что полнота духовной жизни невыразима в понятийных формах разума. Но сердце может проникать в запредельную тайну.

Юркевич предъявил серьезные претензии подобному мистицизму: он не позволяет разуму осмысливать то, что ему открывается. В нем есть иррационализм, дискредитация разума, его устранение. Есть мироотрицающие тенденции, чуждые Св. Писанию. «Вместо того чтобы веровать и надеяться и сообразно с этим подвизаться во временном мире, мистик относится враждебно и отрицательно к настоящему, Богом установленному порядку нашего временного воспитания» (1, с. 90). Мистик хочет уйти от того порядка жизни в нашем мире, который задан волей Божией, чтобы, погрузившись в мистику, избавиться от проблем земной жизни. В результате он попадает под влияние темных воздействий, распознать которые не в силах. В этом его грех.

Такая оценка вполне понятна. В истории западного мистицизма было много пантеизма, суеверий, утонченного эротизма, индивидуалистических уклонов, страстности и прельщений, принижения значения нравственности и достоинства человека, сумрачной гностической жажды, ересеобразующих моментов и разных других затемняющих влияний. Н. Бердяев оценивал такую мистику как синоним хаотичности современной души, Г. Федотов писал, что мистицизм без любви вырождается в магию.

Юркевич настаивал, что равновесие веры и разума выражает духовно здравое отношение к любому опыту, в том числе и мистическому. Нужно отличать мистицизм как блуждание в сумраке паранормального опыта от другого мистицизма, в средоточии которого – тайна спасения мира и человека Богом. Разум должен мыслить в свете тайны, открывающейся сердцу по милости Божией. Юркевич опирался на Св. Писание, чтобы находить критерии подлинности мистического опыта и его осмысления в свете веры, в соотнесении с опытом Церкви. Бог Сам приоткрывает человеку таинственные основы бытия, когда его смирение и готовность жить по Евангелию достигают зрелости. Сердце человека, будучи пробужденным, не идет по пути абстрактного мистицизма, а, наоборот, корректирует понимание мистического опыта положительным восприятием условий жизни в нашем несовершенном мире и готовностью служить Богу и ближним.

Как и бл. Августин, Юркевич писал, что человек изначально ориентирован на Бога, что духовная жажда подлинной любви и веры дана нам свыше. Она наша и более чем наша. Мы сами не создаем свою религиозную жизнь и веру, как думают безрелигиозные рационалисты. Юркевич отвергал также и ту объясняющую модель происхождения высшего в нас, какую предложил Декарт, а именно, что в сердце есть врожденные идеи, относящиеся к Богу и данные Самим Богом. Напротив, врождены не идеи, а глубокие стремления сердца, например к благу, к совершенству и к Богу – Источнику всякого блага и совершенства. Обычное гуманистическое понимание природы человека таково, что его природа предоставлена самой себе и ей как бы и нет дела до Бога. Юркевич отрицал подобную автономность. Требование автономности – это предрассудок XVIII в. Атеисты, писал Юркевич, не могут миновать глубокого разлада с собственной природой, потому что подавляют главное в сердце человека, «идут против настоятельнейших и существеннейших побуждений своего сердца» (1, с. 94). Он сказал это задолго до, например, Пауля Тиллиха, известного протестантского автора, который говорил, что атеизм – это «незаинтересованность в смысле своего собственного существования». Соответственно, и Б.П. Вышеславцев: «Атеизм есть отрицание таинственного центра личности и, в силу этого, отрицание таинственного центра вселенной» (Путь. 1925. № 1. С. 81). Атеизм подрывает в душе человека любовь к Богу и ближнему, надежду на примирение с Богом. Единства и жизни с Богом жаждет всякий человек. Поэтому каждый свидетель и проповедник христианской веры имеет в сердце любого человека скрытого союзника, к которому и нужно обращаться.