Введение в русскую религиозную философию - Леонид Василенко

«Византизм в государстве значит – самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире, мы знаем, византийский материал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что оно есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства» (4, с. 19–20).

Византийское наследие Леонтьев ценил не столько за то, что в нем были великие святые и Отцы Церкви, сколько за религиознополитическую весомость. Россия, писал он, сохранила больше от византизма и в лучшем виде, чем кто-либо еще. Он придал ему значение абсолютное, а не только историческое. Однако над-исторического византизма не существует, и на повторение его успеха не следует рассчитывать. Византизм в свое время тоже старел, изнашивался, деградировал. Идеал Леонтьева – сильное религиозное государство, в котором есть многоуровневое социальное разнообразие в виде многих сословий с четко определенными законом ролями, с аристократической опорой монархии, с суровыми карами за неисполнение закона, с привычкой народа к повиновению и страху перед властью. Империя, главенство Царя, с одной стороны, и Церковь – с другой, незыблемость «единства власти и господства веры» (3, с. 258).

Но в каком положении окажется Церковь? Разве нет борьбы империи с Церковью, расхождения между миссией Церкви и делом империи? Не теряла ли Российская империя чувство своей миссии перед своим концом? И насколько Российская империя – наследница именно византизма, если сам Леонтьев относился к ней весьма критически? Здесь Леонтьев менее ясен, но слабость духовной власти в русской Церкви и неудовлетворительное состояние монашества вызывали его озабоченность. Иерархия должна быть более независимой, более смелой и властной. Церковь вместе с тем должна смягчать государственность. При строгости законов следует учить людей быть добрее.

Леонтьева привлекала идея Соловьева, что Церковь нуждается в большей свободе и развитии: «…Развившаяся дальше церковь станет многолична и многовластна, даже и при некоторой соборно-аристократической централизации на Босфоре» (3, с. 216). Иначе говоря, независимая православная иерархия в Константинополе нужна Церкви в России. Косвенно это критика синодальной системы и допущение, что в Киевский период церковно-государственные отношения были лучше. По поводу таких слов можно поставить куда больше вопросов, чем получить ответов. Леонтьев хотел видеть на Востоке не просто сосуществование отдельных православных церквей, а высокую степень их внутреннего единства в противостоянии Риму, который важен был для Соловьева.

Прот. Иоанн Мейендорф не занимался разбором всего творческого наследия Леонтьева, но отметил, что византийский религиозно-политический идеал существовал в ином виде, как его выразил в XIV в. патриарх Константинопольский Антоний: «Невозможно христианам иметь Церковь и не иметь императора. Между Церковью и империей есть великое единство и общность, и их невозможно отделить друг от друга» (10, с. 229). Основа же этого единства – общая преданность Христу, Христова власть над всеми в Церкви и государстве, неразделимость Божественного и человеческого как в личной, так и в общественной жизни. «Без Бога не может быть ни личного, ни общественного совершенства» (с. 230).

Такое понимание византизма отличается от леонтьевского и является более привлекательным. Но обмирщение общества ведет к практической нереализуемости и этого идеала. Леонтьев истолковал бы это в пользу своего жесткого понимания. Но возникают другие – не-леонтьевские – вопросы. Разве не началось обмирщение христианского общества еще в IV в.? Насколько глубокой была христианизация византийского общества во все века, начиная с Миланского эдикта? «Была ли Византия столь полно преобразована и преображена как общество, что находилась в полном соответствии с замыслом Божиим о тварном мире, или она все же оставалась падшим обществом – во власти греха, зла и смерти?» (10, с. 230). Не случайно столь восхищавшие Леонтьева монахи совершали великое отречение и уходили из обмирщенных византийских городов в пустыни, чтобы не подчиняться тем требованиям, которые им навязывала империя. Из пустыни они приходили для борьбы с империей, когда она пыталась своей земной правдой, а иногда и явной ересью, подменить истину Христову, и для напоминания, что гармония империи и Церкви в земных исторических условиях невозможна. В этом – великое пророческое значение монашества в истории, которое Леонтьев оставил в тени.

Своей ли силой стоял византизм или по милости Божией, по молитвам византийских святых, пока чаша грехов, наконец, не переполнилась? Не-леонтьевский вопрос, не-леонтьевский будет и ответ. И все же Леонтьева можно понять и в чем-то принять, хотя и далеко не во всем. Однажды он заявил, что если верующий человек не фанатик своей веры, то это только личная слабость его, и больше ничего. Несложно возразить, что если где и учат фанатизму, то не в Евангелии, но все же надо мужественно защищать свои святыни – тут Леонтьев прав.

Леонтьева называли почвенником лишь в силу того, что он выступал за охранение. Не всякую Россию он готов был любить, а только должным образом организованную. Надежды К. Аксакова на земство, на самобытную общину как носителя нравственной правды были ему совершенно чужды. Он не верил в величие народа и его будущей христианской культуры, он просто не верил в силу духа православного человека. Не рисковать с доверием к нему и к церковной соборности, не пытаться сделать социальную ситуацию лучше, не думать, что можно и нужно самим становиться другими для лучшей России, вообще никаких рисков в преддверии заранее проигранного исторического будущего России. Лишь немного отложить крах России, сделав ставку на силу величавого и грозного государства, способного суровыми мерами взнуздать ненадежный народ. Он верил в подъем государства в русле сумрачно понятого византизма, и только от сильного и решительного государства готов был ждать осуществления культурной миссии: «Государственная мощь – это тайный железный остов, на котором великий художник – история – формирует прекрасные и могучие формы культурной жизни» (15, с. 417).

Еще не все потеряно, писал он. Монархия может блокировать установление конституционного строя, либерализацию и слепые национальные страсти. Главное – «надолго задержать народные толпы (на неизбежном впрочем) пути к безверию и разнородному своеверию» (с. 290). Для этого нужен Царь – сильный и страшный, которого боялись бы и любили, нужна энергичная работа политической элиты и администрации, необходимо пробуждение духовенства «от своего векового сна», которое идет «слишком нерешительно и медленно» (с. 290).

Да, чарующая магия сильного государства имела над душой Леонтьева немалую власть. С. Франк писал: «Если эти мысли сопоставить с упомянутой ранее пессимистической оценкой культурного бессилия и аморфности Востока, то результатом станет жуткое предсказание русского большевизма. В любом случае Леонтьев ясно сознавал упадок либеральной демократии и приход примитивного деспотизма, каким является и фашизм, и большевизм» (15, с. 419). Но не только это. Известно другое отношение к социальным реформам, выраженное П. Столыпиным: в России либеральные преобразования могут осуществляться только в условиях сильной диктатуры. Что-то есть тут от суровости Леонтьева, хотя он мог бы возразить: уже поздно.

Бердяев писал, что мышление Леонтьева осталось медицинским, а не гуманитарно-философским. Если соглашаться, то все, сказанное Леонтьевым о государстве и России, приобретает следующий смысл: тяжкая социальная патология предложенного им диктаторского режима надолго отложит день смерти безнадежно больного социального организма страны. Если и так, надолго ли? Леонтьев предложил нетворческую реакцию на вызов Запада: деградирующее общество замедлит процесс агонии, приняв проект жесткого силового режима, но расплатой будет превращение режима в идола, который усугубит моральное разложение нации. Леонтьев не придал этому должного значения, как и тому, что духовное возрождение народа все же возможно на путях покаяния, служения и верности Господу.

Славянофилы начали готовить другой – конструктивный – проект: обрести жизненную силу для духовного возрождения страны через восстановление духовно-исторической памяти народа, через возврат к истокам православия и церковное созидание разумно-свободной личности (Киреевский), и соборной общинной среды (Хомяков), в которой и осуществился бы ответ на вызовы модернизации. Проект, однако, завяз в дискуссиях и исказился, не претворившись в духовно здоровые и практичные программы действий, что и оттолкнуло не только Леонтьева.