Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами) - Георгий Венус

- - - - аааааа!..

Очнулся я в санях.

Над самым моим лицом дышала морда лошади идущих за нами саней. Над ее головой, высоко в небе, метались красные языки пламени. На фоне огня уши лошади казались острыми и черными. Почему-то мне стало страшно, и я отвернулся.

- А!.. Наконец-то!..

В санях рядом со мной, прислонясь к ободням, сидел подпоручик Морозов. Левая рука его была подвязана. Башлыком поверх шаровар была перевязана и его левая нога.

- Очнулись, господин поручик?

- Едоков, и ты?..

- А как же!.. Тело мое ныло.

- Господа, я ранен?.. Тоже?..

- Никуда ты не ранен... Лежи уж!.. Где-то, верст за пять гудела артиллерия. Ближе к нам, то и дело прерывая стрельбу, работал, заикаясь, пулемет.

- Подпоручик Морозов, где мы?

- В ротном обозе...

- Нет, что за город?

- Ростов. Сдаем...

Над крышами побежало пламя.

...Потом я вновь проснулся.

-Новочеркасск, говорят, пал...- рассказывал мне подпоручик Морозов.Думаю, оттого так спешно и драпали... А спасибо, брат, Зотову скажешь,- он тебя вынес.

- А многих ранило?

- Да... Порядком!..

- А Нартов?..

- Да лежи уж!

- Нет, я не лягу! Слушай, что с Нартовым?

- Да говорю, лежи ты!..

Подпоручик Морозов отвернулся и на вопросы больше не отвечал.

По темным улицам бежали люди...

Маленькая сестра на санях за нами вдруг приподнялась и замерла, перегнувшись.

- Смотрите, смотрите!..

На фонарях, перед каким-то зданием, кажется, перед театром, болтались длинные и как доски плоские фигуры. За ними, на стене театра, дробясь и ломаясь о подоконники, маячили их красные от рваного огня тени.

Маленькая сестра в санях за нами упала на солому.

- Раз, два, три...- считал Зотов.- Пять... Восемь...

Это были местные большевики, на прощанье повешенные генералом Кутеповым, принявшим командование над сведенной в корпус Добровольческой армией.

Мы уже перешли Дон.

К Батайску стягивались донцы, мы, добровольцы, и еще не ушедшие с фронта кубанские части.

Было холодно.

Я лежал на санях, прикрытый соломой, какими-то тряпками и латаными мешками. Раненный в руку и в бедро подпоручик Морозов лежал рядом со мной. От инея борода его стала белой, брови замерзли и оттопыривались сплошными, острыми льдинками.

Наконец, только утром второго дня, я узнал у него о судьбе Нартова.

При отступлении, когда наши танки почему-то остановились и сбитые шрапнелью цепи стали спешно отходить на Чалтырь, Нартову отсекло подбородок.

- Весь в крови, Нартов падал, вскакивал, опять падал... Хватал Алмазова, Свечникова хватал...

- А санитары?..

- А санитары?..- Подпоручик Морозов безнадежно махнул рукой.- Ну вот!.. Меня волочил Горшков, тебя - Зотов, а остальные - сам знаешь!.. Ну, и остался!..

Волнами бегущего снега хлестал по сугробам ветер. Мы медленно спускались с пологого холма,- очевидно, к речке. Из-под снега торчали косые перила полузаброшенного моста. Упав на ось расколовшегося колеса, на мосту стояла брошенная походная кухня. Солдаты подхватили ее на плечи, приподняли и сбросили под перила.

- Трогай!

- А вы придвиньтесь, господин поручик. Теплей будет...

- Подожди, Едоков. Я приподнялся.

- Плоом, поди-ка сюда! Эй!

Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.

- Где Алмазов?

- Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.

- Тогда Свечникова позови.

- И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился... Так точно, господин поручик, под утро еще... С ним Огурцов был. Тот покрепче,- добрел все же. А Свечников...- много ль в нем силы! Один форс только!..

И Плоом отошел от саней.

Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.

На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.

Ветер крепчал...

- Не за-е-з-жай!.. Дальше!..

В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.

- Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег,непременно! - рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами.- Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег,- темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится... Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу-мать!..

И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.

Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.

Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.

- И правильно делает! - прощался со мной поручик Ауэ.- В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте...

Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.

ХУТОР РОМАНОВСКИЙ

В вагоне IV класса - на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа - лежали больные

Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.

"Воды бы!.."

В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды в котором давно уже не было.

Против меня лежал бородатый ротмистр.

- Рас-рас-расшибу! - кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся.Рас-ш-шибу! - и вдруг грохнулся вниз на пол.

Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой...

Санитарный поезд шел на Армавир.

Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.

- "Кавказская",- сказал кто-то и смолк.

В тишине стало слышно, как стонут тифозные - на полу, во всех углах, на скамейках и полках... Стон сливался, и мне уже казалось - стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.

Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.

- Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! - просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку.- Запеклось... и нутром, братушка, сгораю... Да слышь ли, о, госпо...

На полу барахтался упавший с полки ротмистр.

Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:

- Ты!.. ты!.. ы!..

А стон в вагоне плавал и качался.

...Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.

Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.

"Вот дойду... Сейчас вот!.."

Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.

"Сейчас вот!.."

И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.

Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.

...Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом,- по воде бассейна бежала мелкая рябь.

Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.

Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.

"Надо встать!" - решил я наконец. И поднялся, качаясь.

На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх...

Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.

Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.

- Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!..- прохрипел кто-то возле.

Я сунул руки под рубаху.

Под рубахой было тепло.

- Послушай!.. Да и я ведь... Эй, послушай!

- Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..

- Да послушайте!..

- Твою мать! Сказано!..

И санитары прошли мимо.

Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.

- Душегубы!..- Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами.- Узнают ще, душегубы - вот прыйдут красные!..- Он приподнялся и поднял кулаки.- Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..

- Сестрица!.. Да сестрицу-у б!..- плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.

"Обожду... только... утра!.." - думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.