Астро. Любовник Кассиопеи - Эдуард Тополь

— Потому что все тут стерильно — нет ни комаров, ни мух.

— Ладно, угадал… — сказала FHS. — А что такое любовь? Я жду уже трое суток.

Поскольку кроме кровати в этих спальных покоях мебели никакой не было, а рассказывать ей о любви, сидя в ее кровати, мне не хотелось, я налил себе еще сока, сел на край золотой раковины джакузи и сказал:

— Хорошо, начнем. Но сначала хочу спросить: что будет с девочками, которых ты собрала под стадионом, и для чего ты объявила конфискацию одежды и драгоценностей?

— Это не твое дело. Я же вернула тебе дочь… — Она откинулась на спинку стула, чтобы издали полюбоваться своей работой.

— Тогда я скажу, — решился я. — Миллион лет назад сюда уже прилетали исполины вашего роста. Причем прилетали не один раз, поскольку легенды о них есть у всех наших народов от Заполярья до Африки. Зачем же они прилетали? Теперь мне совершенно ясно: они прилетали за женщинами, потому что там, у вас то ли демографический кризис, то ли перепроизводство мужчин. Но каждый раз, увидев красоту наших женщин, они не забирали их и не возвращались на вашу Кассиопею, а оставались здесь, с ними. И потому теперь прилетела ты, женщина. Ты прилетела с миссией вывезти наших девушек на Эта-Ахрид так, как когда-то наши рабовладельцы вывозили черных из Африки. А чтобы перед продажей своим мужикам на Сателлите-7 нарядить их получше, ты прихватишь с собой их одежду и украшения. Так?

— Да, так, — просто сказала FHS, сделала еще один, последний штрих на своей картине и повернулась ко мне: — Ты действительно очень умный. И поэтому ты живой. Но если сейчас ты не скажешь мне, что такое любовь…

И по ее голосу я понял, что больше тянуть нельзя.

— Ладно, попробую, — ответил я. — Ты написала в своем послании, что вы улетели отсюда миллион двести сорок тысяч лет назад, так?

FHS молчала.

— Что ж, — продолжил я. — За это время вы прошли свой путь развития, а мы свой. Вы изобрели сверхсветовую скорость, телепортацию, аннигиляцию, принтеры 4D и еще кучу технических чудес вроде этих пейзажей. А мы сотворили Бога и любовь.

— Бога? — переспросила она. — Что такое «бога»?

— Вот, ты и этого не знаешь. Бог — это любовь, а любовь — это Бог, но даже не все люди это понимают. Хотя у нас были Христос, Будда, Сервантес, Чайковский и Лев Толстой. Ты видела «Анну Каренину»?

— Конечно, три раза…

— Почему она бросилась под поезд?

— Это я хотела у тебя спросить. Почему? Разве в поезде не было других мужчин, чтобы совокупляться?

Не знаю, как бы на этот вопрос ответил великий русский писатель, а я сказал:

— Детка, а ты совокупляешься со своими зелеными тварями?

Она возмутилась:

— Нет, конечно!

— Почему?

— Ну, они же не люди!

— Вот видишь, — сказал я, мысленно гордясь тем, что она, гулливерша, проглотила моё дерзкое «детка». — А для Карениной все мужчины, кроме любимого Вронского, были не люди. Но Вронский ее уже не любил, то есть не давал ей любви. И, если бы у нее был такой корабль, как у тебя, она, наверное, тоже полетела бы искать любовь на другие планеты. Но у нее не было твоего корабля, и она улетела к Богу. Бог — это любовь, Он любит всех…

FHS подошла ко мне. И теперь, когда она встала, я изумился — босиком, в легком японском халатике она выглядела и тоньше, и сантиметров на тридцать ниже, чем раньше. Но как это могло случиться? Похудеть-то она могла, голодая одновременно со мной, но стать короче? Или у них есть способность уменьшаться в размерах?

Наверное, в другой ситуации я бы встал, раз уж ко мне подошла женщина, да еще такая высокая! Но тут я продолжал сидеть на краю ее дурацкой золотой раковины джакузи. А она, не дождавшись моего рыцарского поступка, вдруг села на пол прямо у моих ног. И теперь, когда наши лица оказались рядом, а глаза почти на одной высоте, сказала:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но я вижу, что ты очень умный. И хочу тебя в себе.

— Да? Уже? — Я усмехнулся. — А потом ты оторвешь мне совокупительный орган и сожрешь мои сердце и печень?

Она изумленно отшатнулась:

— Откуда ты знаешь?

Я рассмеялся, а она нахмурилась:

— Почему ты смеешься?

— Потому… — сказал я со смехом. — Потому что я читал Метерлинка…

— Кого?

— Мориса Метерлинка. Это бельгийский поэт.

— По-эт? — повторила она. — Что такое по-эт?

Тут мой смех разом кончился, как от испуга. Да я и в самом деле испугался.

— Скажи, пожалуйста… — начал я осторожно, — ты вообще когда-нибудь слышала стихи?

— Сти-хи? — в недоумении переспросила она.

— Н-да… — произнес я озадаченно. — Что ж… Ладно, слушай! «Нет, что-то есть такое выше разлук и холода в руке! Я видел вас, и вас я слышал на лазаретном тюфяке. И это вас, когда потухло, я у груди пронес назад, как девочка больную куклу, как руку раненый солдат. Вы на далеком повороте не друг, не брат и не родня. Но нет, но нет, вы не уйдете! Вы не уйдете от меня! И даже предаваясь плоти с другим — вы слышите? с другим! — вы нежность вашу назовете библейским именем моим. И это выше, выше, выше разлук и холода в руке! Вы снились мне… И вас я слышал на лазаретном тюфяке!»…

Эти стихи русского поэта Иосифа Уткина я услышал от Радия Хубова пару лет назад, и они так мне понравились, что я переписал их и выучил наизусть. А теперь читал этой инопланетянке:

— «Мне и теперь былое, право, переболеть не удалось, и надо мною ваша слава густых тропических волос. И я, как в милом сновиденье, все принимаю без границ. Всё… Даже узкое презренье полуприщуренных ресниц».

FHS смотрела на меня расширившимися от изумления глазами.

— Еще! — сказала она после паузы.

— Что еще?

— Еще «сти-хи»! Я хочу… «сти-хи».

— Ты понимаешь по-русски?

— Конечно. Любой язык. Но дело не в этом…

— О’кей, слушай. «Любовь — над бурей поднятый маяк, не меркнущий во мраке и тумане…» Это Шекспир. «Любовь — звезда, которою моряк определяет место в океане. Любовь — не кукла жалкая в руках у времени, стирающего розы на пламенных устах и на щеках, и не страшны ей времени угрозы. А если я не прав и лжет мой стих, то нет любви — и нет стихов моих!» [9]. Ну как? Еще?

— Да, пожалуйста! Я ощущаю что-то теплое…

— Где? Опять в матке?

— Нет, — удивилась она и показала на грудь. — Вот тут.

— Это прогресс. Молодец! — похвалил я ее и даже погладил по голове, думая, как укротитель: «укусит — не укусит».

Не укусила.

Я продолжил Байроном:

— «В порыве жаркого лобзанья к твоим губам хочу припасть; но я смирю свои желанья, свою кощунственную страсть! Ах, грудь твоя снегов белее: прильнуть бы к чистоте такой! Но я смиряюсь, я не смею ни в чем нарушить твой покой! … Я не скажу тебе ни слова, ты знаешь — я огнем объят; твердить ли мне о страсти снова, чтоб рай твой превратился в ад? … О да, я мог бы в миг единый больное сердце облегчить, но я покой твой голубиный не вправе дерзостно смутить. Нет, нам не суждены лобзанья, наш долг — самих себя спасти. Что ж, в миг последнего свиданья я говорю: навек прости!»

FHS смотрела на меня в упор, и вдруг часто-часто заморгала и заплакала обижено, как ребенок:

— Почему? Почему «прости»? Ты не хочешь меня?

Да, господа, крупные, настоящие крупные слезы покатились по ее щекам.

Боже, подумал я, может, и не такое она чудовище, каким хотела казаться в день прилета?

И все же — стоило ей снова потянуться ко мне губами — как я отшатнулся:

— Перестань!

Но вдруг…

— Как ты можешь?! — воскликнула она.

Мужики, кто из вас не слышал этих слов от своей земной женщины?

— Как ты можешь? — повторила она в слезах. — Я нарушила все наши законы! Я не убила тебя, поселила здесь и даже уменьшилась в росте! А ты!..

О, Байрон, что ты натворил!

Двумя руками я взял ее голову, привлек к себе, и ее теплые губы сами открылись и вжались в мои губы.

По-моему, это был первый в ее жизни поцелуй. Потому что она изумленно отстранилась и сказала по-детски, как зачарованная:

— Ой… А еще? Можно?

И, наверное, все бы тут же и случилось, но…

Резкий и прерывистый, как сигнал тревоги, рев сирены вдруг взметнул и воздух вокруг нас, и райские кассиопейские пейзажи за незримыми стенами. Вместо этих пейзажей мы увидели невероятное — одновременную посадку гигантских межпланетных кораблей «H-2», «H-3», «H-4» и так далее в Нью-Йорке, Париже, Риме, Берлине, Сиднее, Каире и Москве.

В полной тишине застывшего от ужаса человечества эти гигантские летающие тарелки, окруженные сияюще-холодной плазмой, медленно опускались на землю, аннигилируя и превращая в ничто любое пространство под собой — Централ-парк в Нью-Йорке, Монмартр в Париже, Виллу Боргезе в Риме, Тиргартен в Берлине, Сарри-Хиллс в Сиднее, площадь Тахрир в Каире и «Мосфильм» на Воробьевых горах в Москве.