По ту сторону горизонта - Полина Сергеевна Павлова

нужно оскалиться и продемонстрировать всем – он всё тот же человек, которым уплывал из Лондона: с железной хваткой, святой уверенностью в собственной правоте и невероятным желанием добиваться высот.

Правда, точно сказать, что он остался именно таким, Бентлей не может. Внутри с уходом Морганы сломалось нечто, что он сам бы назвал стержнем, если бы не был уверен наверняка, что стержень в нём как раз таки остался. В Бентлее треснула, надломилась и рассыпалась в прах его уверенность в правильности совершаемых действий. Его одурманенный жаждой отомстить, искорёженный проклятьем ум даже не допускал мысли, что он может ошибаться. Ведь за что-то же Моргана боролась, и у неё была своя правда, раз, оставшись один на один с ним и экипажем его корабля, она поставила свою жизнь на кон. И в том была его ошибка тогда – он поддался чувствам. Предательство ослепило, не дав взглянуть на истинные мотивы.

Как бы болезненно ни было воскрешать в памяти лицо О'Райли и события того ужасного дня, когда всё перевернулось с ног на голову, Бентлей смотрит в лицо своей боли. Теперь, пожалуй, единственное, что ему осталось, – пытаться разобраться в мотивах Морганы, не имея возможности спросить напрямую: «Зачем ты это сделала?» А мотивы чисты и просты: она знала больше. Знала и не поделилась, а может, осознала в последний момент, что совершила. И, пытаясь исправить, начала допускать всё больше и больше ошибок. Напуганная, она уже не была сама собой. Рациональность в ней сдалась напору и внутреннему крику: «Хватай и беги!»

Бентлей смотрит на кончики пальцев. Этими руками он расправился с ней, не дав и шанса объясниться, всё ведь могло бы быть по-другому. И вместо бойкой Валерии сейчас ему могла бы помочь Моргана. Он не исключает исхода, при котором они оба могли бы оказаться на виселице, но это было бы в сотню раз проще, лишь потому что О'Райли была бы жива и её опыт побега от правосудия сыграл бы им на руку.

Паразит под гордым именем Совесть сгрызает любое рождающееся оправдание.

Останавливается тюремный экипаж очень резко, и Бентлей слышит недовольное ржание лошади. Он расправляет плечи, чтобы не сутулиться и не казаться в глазах арестовавших его солдат опустившимся и ничтожным – таким, каким он стал из-за всего происходящего в его жизни. Ключ поворачивается в замочной скважине, и солдат снимает замок с дверей.

– Сэр Кеннет.

– Не нужно, я сам.

Бентлей спокойно выбирается из экипажа и сразу же протягивает руки, чтобы на запястьях защёлкнули кандалы. Если не оказывать сопротивления при аресте, то надзиратели могут подумать, что он не слишком опасный – это поможет усыпить бдительность. Можно надеяться, что отношение будет не слишком суровым.

Солдат, стискивающий в зубах тонкую палочку, ведёт плечами. Он и его товарищ берут Бентлея за руки, ещё несколько вооружённых мужчин обступают их со всех сторон, будто он самый опасный из заключённых. Возможно, у Морганы при аресте конвоиров было побольше, но Кеннета это не задевает. Он оглядывается по сторонам и к своему неудовольствию понимает, что место, в которое его приволокли, внутри выглядит хуже, чем снаружи.

Ньюгейт. Глядя на потемневшие от времени стены постройки, расположенной напротив центрального уголовного суда Олд-Бейли, легко сгинуть от тоски. «Чёрный, как Ньюгейт», – неизменно говорил один знакомый отца, старый работорговец, рассуждая о том, сколько и каких рабов он увёз в Джорджию.

Найдётся ли хоть один человек в мире, кто мечтает оказаться в Ньюгейте? Точно не Кеннет. Солдаты ведут его по узким сырым коридорам. Сворачивают несколько раз направо, прежде чем подняться по лестнице на три этажа, а затем открыть одиночную камеру.

«Какая роскошь», – язвительно отмечает про себя Бентлей.

– Вы пробудете здесь до судебного разбирательства.

– А когда оно будет? – Кеннет разворачивается на пятках, чтобы всмотреться в полутьме в своих надзирателей.

– Когда надо, тогда и будет.

Ответ более чем исчерпывающий. Другого Кеннет и не ожидал.

Бентлей кивает и делает несколько шагов назад, чтобы не стоять слишком близко к решётке. Наверное, самое сложное будет подавить в себе чувство вины за грядущие дни бездействия. Жизнь разваливается, а он не может ни на что повлиять.

* * *

Его камера оказалась двадцать два фута в длину и пятнадцать футов в ширину – он понял это ещё в первую ночь, меряя пол шагами от угла до угла, то и дело поднимая голову к окну, чтобы увидеть звёзды. Но небо было затянуто тучами и в ту ночь, и на следующий день, и ещё несколько дней после.

Словно каменное изваяние, Бентлей упорно сопротивлялся усталости. В первую ночь стоял, не желая присесть на деревянную койку, пока его ноги не начали гудеть. Он не прислонялся к стенам, не касался ладонями ни пола, ни даже решёток, лишь бы не запачкаться. Словно старая брезгливость вернулась к нему, словно он забыл, что ещё какое-то время назад всё, чего он заслуживал по мнению пиратов – людей, которых всегда ненавидел, – это койка в трюме да разговоры со священником.

Кеннет сдался первый раз, когда уже перестал чувствовать пятки, а поясница отчаянно ныла. Он присел на самый край узкой койки и сложил на коленях ладони, бесцельно глядя в стену. Окончательно он признался себе, что больше не в силах бдеть, на третий день, а потому улегся на бок, подложив под голову руку. Проспав, по его подсчётам, не более четырёх часов, он снова встал, начав вновь ходить по камере.

И так каждый новый день. От ночи ко дню, от короткого сна до прихода надзирателя с миской скудной еды. Бентлей мог бы поблагодарить Бога, если бы действительно верил в него, за то, что ему вообще предоставили отдельную камеру, а не бросили к сброду – ворам и проституткам. Но не попал он туда, скорее всего, исключительно из-за знакомства с Хаттом. Только вот сам Джон ещё ни разу не пришёл.

Неизвестно, сколько бы могло тянуться его одиночество, если бы не тот день, когда надзиратель приходит раньше обычного, ведя за собой солдат, волочащих по полу извивающееся тело. Несчастного грубо заталкивают в соседнюю камеру, отделённую от камеры Кеннета только решёткой. Напоследок один из солдат плюёт тому под ноги да недовольно ведёт челюстью.

– Позвольте, – обращается Бентлей к пришедшим. За несколько дней молчания его голос заметно охрип, стал тихим и низким. – Когда станет уже что-нибудь известно…

Но фразу он завершить не успевает. Бойкий малый в соседней камере вскакивает, поднимает с пола свалившуюся с его головы шляпу, хватается за прутья