За день до послезавтра - Сергей Анисимов

— Есть такое понятие, — негромко произнесла бывшая терапевт. — Называется «дистимия». Хроническая, обычно длящаяся более двух лет депрессия — чаще как раз после психотравмы.

— Ты с минуту назад сказала, что это не депрессия.

— Именно так. Дистимия — это «по мотивам» депрессии. Сглаженная, вплотную приближенная к «вариантам нормы». Насколько я помню — как раз без социальной дезадаптации и суицидальной симптоматики.

— Суицидальной!

Вот тут отец Николая уже почти улыбнулся, как бы худо ему на самом деле ни было.

— Какая у него бывает «суицидальная симптоматика» и «сглаженная депрессия», это мы с тобой в декабре видели. Четкий прямой с правой! А потом разворот на второго! Клянусь, я услышал, как у того сфинктеры прорвало. И ни секунды раздумываний о трагических судьбах российской интеллигенции — сразу дело. Так что…

— Практически я была в ужасе, как ты помнишь. Но глядя со стороны — это тоже симптомчик. Социальная деморализация. Я не психолог, и уж тем более не психиатр. Но поведенческая агрессия…

— Сашуля, не передергивай. Когда человек дает в морду на сделанное в грубой форме предложение быстренько одолжить ему сотовый телефон — это не поведенческая агрессия. Это нормально, особенно если тратить столько времени и денег на спорт, сколько тратит он. Я тоже не шахматист был, если ты помнишь.

На этот раз не кивнуть мать Николая не могла. Ее муж в молодости действительно был не хилым парнем, да и сейчас, в общем-то, кое-что мог. Но декабрьская история каждый раз заставляла ее морщиться. Она воспитывала сына совсем иначе. Уметь защитить себя — это одно, против этого глупо иметь что-то против. Но перешагнуть через сваленного им человека, как через пустое место, — равнодушно и раздраженно… Это был уже перебор. Это действительно заставляло задуматься.

— Тревожная сенситивность, — негромко сказала она вслух. — Она же тревожная мнительность. Она не только психотравмами провоцируется, в общем-то. Хроническая боль, о которой мы ничего не знаем. Отравление углекислым газом, переизбыток кофеина или лактатов, холицистокинин, — вот с этим я и сама сталкивалась. Он действительно начал кофе пить, хотя совсем недавно еще не любил.

— Думаешь, это?

— Нет… Пожалуй, нет.

В этот раз она ответила не так уверенно, хотя кофе Николай пил такой, что взрослому человеку было смешно.

— Панических атак мы у него не замечали, в общем. Ни классических, ни истерических, ни «тихих слез». Даже то, что вот только сейчас было — с его шипением и выпученными глазами, — это все равно не истерика. Он себя контролировал, иначе дверь не прикрыл бы в конце, а захлопнул в середине разговора. И «Рио-Рита» эта…

— Да.

Отец прислушался и предупреждающе поднял ладонь. По коридору негромко протопали шаги, потом в прихожей зашебуршало. Несколько стуков, затем обычное «я бегать пошел!», и через пару секунд щелкнул язычок замка.

— Сегодня рано, — сказала мать Николая, вернувшись из прихожей. — И нунчаки свои не взял, в прихожей лежат. Он то берет, то не берет их теперь. А раньше, с год назад, вообще не брал.

— И что?

— Да ничего. Анксиолитики и транквилизаторы. Паксил, может быть, мапротилин. Сейчас буду звонить по своим девочкам. Дурацкая тревога без причины… Уж это я как-нибудь вылечу. Во всяком случае — попробую.

Январь

Центральная идея каждого плана, составляющая его сущность, должна быть проста.

Пауль фон Гинденбург

Выбрать для операции более паршивую неделю было бы сложно. К утру мороз чуточку спал, но все равно было не меньше -8° Цельсия, и дыхание оседало на воротниках утепленных курток белыми хлопьями. Ветер в лесу не слишком чувствовался, но когда они вышли на опушку, он тут же продул плотную ткань насквозь.

— Гадость, — произнес Турпал на родном языке. — Ненавижу…

Он видывал снег и раньше, и даже много, но все это было не так, как здесь. И дома, и в Грузии снег никогда не пропитывал землю в глубину — просто красил. Отдельные крупинки пересыпались под ногами, как крошки сухарей, лезли в швы одежды, и в детстве это всегда радовало. Здесь же снега было слишком много. Он был везде. Россия, что еще сказать… Север.

Группа вытянулась с места ночевки аккуратной, ровной цепочкой. Головной дозор — пара бойцов, выдвинувшихся на пять десятков метров; силуэты крадущихся едва видны среди стволов лысых сосен. Тыловой дозор — один человек, задачей которого является больше слушать, чем смотреть. Еще по одному — по сторонам, опытные, надежные бойцы. В центре ядро — шесть человек, включая командира группы. Теперь у них, хвала Аллаху, было оружие. До вчерашнего дня Турпал чувствовал себя просто как голый и знал, что эти его ощущения разделяют все без исключения товарищи по делу. «Турпал» на многих южных языках означало «герой», «атлет», и он действительно не затруднился бы скрутить одного-двух врагов голыми руками, а потом забить их насмерть, но сейчас был не тот случай. Распирающие шерстяной свитер мышцы не имели значения по сравнению с мощью, которая пряталась в каждом латунном цилиндрике патрона, в каждой гранате.

— Время?

— Нормально.

Турпалу даже не понадобилось смотреть на часы. Он знал, что они идут с хорошим запасом. Впрочем, ускориться действительно можно. Марш-бросок по лесу не согрел его как следует, а впереди еще как минимум час ожидания на месте.

— Мерзнешь?

Он покосился на товарища, но ничего не сказал, только усмехнулся. Мороз и ветер насквозь пробивали все, что было на нем надето. И ему еще повезло — теплая форменная куртка русской армии была лучше, чем хваленые «Полярные Щиты», надетые на большинстве бойцов. Молодой Гада вообще выглядел как снеговик из мультфильмов — с красным носом, с пылающими красными щеками и с талией куртки, бугрящейся от скомканного, слишком для него большого свитера. Ночь была паршивой: собравшись у тайника точно в срок и к всеобщей радости в полном составе, они так и не сумели отдохнуть как следует. Теплая одежда, примусы, химическое топливо — все это во вскрытом контейнере тайника было, но все это оказалось почти бесполезным против ветра и холода. Сначала не слишком заметные, к пяти утра ветер и холод измучили всех, ворочающихся на лапнике, вплотную один к другому, под ворохом обметанных тесьмой фольговых полотнищ. Но ничего: для чего все это нужно, они знали прекрасно, и потому относились к происходящему не со злобой, а с юмором. Русская зима не может устрашить воинов Аллаха. Одних из лучших его воинов! «Хамид, у тебя нос побелел, скоро отвалится!» — «Ха-ха-ха, когда он вернется домой, жена спросит у него: Хамид, почему у тебя отвалился нос? Может быть, ты вовсе не тем оружием убивал русских?»

Размеренно и тяжело шагая с грузом на плечах, Турпал улыбнулся услышанной уже несколько раз за последний час шутке. Говорили бойцы вполголоса и так же вполголоса смеялись. Только это удержало его от того, чтобы сделать им замечание. Звук в лесу разносится далеко, но скрип и шуршание снега под ногами в любом случае был более шумным, чем шепот. Ничего. Не все такие железные, как он, — некоторые стараются отвлечься от предстоящего боя, в том числе и глупой болтовней. Нельзя судить за это бойцов слишком строго — вряд ли этот самый важный бой в своей жизни переживет больше шести-семи человек из них всех. На все воля Аллаха, милосердного и справедливого…

Идти пришлось дольше, чем это казалось по всем расчетам, снег был глубоким, света в лесу стало еще меньше, чем казалось сперва, и минут через сорок Турпал отметил, что по крайней мере двое начинают уставать. Но мысль о том, чтобы перераспределить часть груза, он без колебаний отмел. Пусть устают, задыхаются, шатаются, пытаясь выдержать темп. Если победа достается без усилий, она стоит дешево в глазах других. Все же к месту группа пришла с опозданием, которое Турпал, так и не взглянув на часы, определил как минимальное. Короткими командами распределил людей по постам. После этого, поразмышляв в течение нескольких секунд, признал, что все сделано верно.

Гада оказался рядом с ним, и рот у него не закрывался. Возбужденный, счастливый, он умял под понравившимся ему деревом снег, ловко нарубил ножом прозрачных, все равно не защищающих ни от чего ольховых веток и уселся, продолжая разглагольствовать. О том, что уже давно с трудом сдерживается, чтобы не начать действовать.

— Да как в том автобусе, — захлебывался он. — Как он посмел на меня так посмотреть? Он что, думает, я испугаюсь его? Свинья русская!

Не очень даже помнящий, что именно парень имеет в виду, Турпал сморщился, подняв руку в жесте, означающем призыв к молчанию, но Гада не обратил на это никакого внимания, поглощенный собственными словами. Несколько минут он мусолил одно и то же. Понемногу Турпал начал раздражаться и под конец был вынужден рявкнуть. К его удивлению, это не помогло. Сопляк, не до конца понимающий свою настоящую роль в происходящем, то ли возбудился до такой степени, что потерял связь с реальностью, то ли делал все это специально, проверяя границы дозволенного. Как щенок, впервые в жизни посмевший рыкнуть на матерую овчарку.